Гэри Дженнингс - Хищник

– Ну и что с того, что я сам назначил этого человека, – проворчал король, – с тех пор у меня было время поразмышлять. Возможно, Боэций теперь стал изменником и шпионит в пользу какого-нибудь чужеземного государства.

– Акх! – воскликнул я. – Старина, что сталось с твоей верой в необходимость сострадания? С твоим стремлением понять всех и каждого? С твоим уважительным отношением и желанием увидеть в другом человеке центр мироздания?

– Я все еще пытаюсь именно так рассматривать людей, – ответил он мрачно. – И вижу, что некоторые люди пытаются из жадности увеличить свою вселенную – поглотить и пожрать остальных. Я намереваюсь позаботиться о том, чтобы в мою вселенную никто не вторгся.

– Теодорих всегда был скор на расправу, – сказал я Ливии, – что могли бы подтвердить Камундус, Рекитах и Одоакр. Иногда это приводило к весьма печальным последствиям. Но теперь его характер сильно изменился. Он вечно пребывает в мрачном расположении духа, становится все более подозрительным и ничего не прощает. Плохо уже то, что временами он просто впадает в отчаяние, но еще хуже другое: кто знает, какое безрассудство он может совершить во время приступов горячности?

Ливия молчала, обдумывая это. Ее служанка внесла и поставила на стол перед нами поднос со сладостями. Затем Ливия сказала:

– Ты сам и остальные друзья и советники Теодориха должны действовать так, как некогда древние македоняне.

– Что ты имеешь в виду? – спросил я и откусил маленький кусочек.

– Царь македонян Филипп был пьяницей, он буквально сходил с ума от вина и впадал в совершенное неистовство, когда не пил. Придворные, с которыми он жестоко обращался, да и остальные подданные, если верить истории, могли делать лишь одно – жаловаться Филиппу пьяному на Филиппа трезвого.

Я улыбнулся ей, благодарный и восхищенный. Ливия отличалась острым умом еще в детстве. А за те годы, которые сделали ее волосы седыми, а лицо – морщинистым, она, похоже, еще и получила образование.

– И стала мудрой, – пробормотал я вслух, отвечая на свои мысли. Затем я нахмурился, с подозрением уставившись на угощение. – Я думал, Ливия, что ты оставила свое намерение отравить меня. Однако это медовое пирожное какое-то горькое.

Она рассмеялась:

– Ну что ты, я вовсе не пытаюсь снова отравить тебя. Совсем даже наоборот. В это пирожное добавили корсиканский мед, он немного терпкий, потому что на острове полно тиса и болиголова. Но хорошо известно, что корсиканцы доживают до глубокой старости, и это объясняется целебными свойствами их меда. – Она добавила с долей озорства: – Видишь ли, поскольку ты держишь меня здесь в качестве узницы и никто, кроме тебя, меня не навещает, я стараюсь сделать так, чтобы ты жил вечно.

– Вечно? – Я отложил недоеденное пирожное и произнес больше для себя, чем для нее: – Вечно? Я и так уже прожил достаточно долго. Я много видел и много чего сделал – и далеко не все из этого было приятным. Жить вечно? Чтобы впереди у тебя всегда было столько же, сколько уже прожито? Нет уж, благодарю покорно… Меня подобная перспектива не вдохновляет.

Ливия взирала на меня с такой же заботой и участием, как жена или сестра, поэтому я продолжил:

– Достаточно посмотреть на Теодориха. Бедняга просто слишком зажился на этом свете. Все хорошее он уже совершил, все великое сделал и теперь рискует замарать свое имя каким-нибудь безрассудным поступком. Это сделает не он сам по доброй воле, но его старость.

Все еще глядя на меня как жена или сестра, Ливия сказала:

– Я ведь уже говорила тебе. Что Теодориху требуется, так это хорошая женщина.

Я покачал головой:

– Нет, не такая женщина.

– Почему нет? Кто же тогда лучше?

– Я принес свои клятвы Теодориху как Торн. Если, как Торн, я когда-нибудь совершу что-либо, что нарушит эти клятвы, я буду обесчещен и проклят всеми людьми, да и сам перестану себя уважать. Однако, как Веледа, я никогда не давал ему никаких клятв…

Слегка встревожившись, Ливия произнесла:

– Я почти боюсь спрашивать. Что у тебя на уме?

– Ты же образованная женщина. Ты знаешь истинное значение слова «преданность»?

– Думаю, да. Сейчас оно означает чувство, страстную привязанность. Но первоначально оно относилось к действию, не так ли?

– Да. Его связывали с обетом, клятвой, самопожертвованием. На поле боя командир римлян молился Марсу или Митре, обещая взамен свою жизнь, если бог войны дарует победу и сохранит жизнь его войску, его народу, его императору.