Владимир Ситников - Горячее сердце. Повести

— Да ты что говоришь? — взмолился Курилов. — А сколько я хлеба привез, сколько буржуев вредных арестовал, саботаж прекратил... Что, это не в счет? Я революции преданный.

— Ишь, революции преданный. Больно ты ей нужен. Князь ты Галицкий, а не революционер. Люди воюют, а ты пьянку да позор разводишь, — пробасил Трубинский.

— Вестимо, князь, — откликнулся кто-то.

Словно колесо, соскочившее с оси, вприскочку, бесшабашно грохоча, катилась жизнь Курилова. Где-то должно было это колесо остановиться, если раньше того не спадет обод и не рассыплются спицы.

Почитай, год была в хмельном угаре его голова. Орал на митингах, громил винные погреба, делал что угодно. Бурлила кровь. А тут хотели его взнуздать, тут революция была голодной, подчинялась дисциплине. А где та, похожая на бесконечный праздник, которой желал он? Ту веселую шумливую революцию кто-то подменил. И с этим был не согласен Кузьма Курилов. Он хотел, чтоб опять было хмельное ликование, разлюли-малина.

— А кого я прижимал? Да контру прижимал, — выкрикнул он. Вдруг в глазах его блеснула решимость. Он потупился, опять поиграл бескозыркой. — Не хотел я говорить, — будто с трудностью выдавил из себя. — Не хотел говорить, да, знать, не обойтись. Баба тут промеж нас с Петькой замешана. Злость он имеет на меня из-за бабы. Поэтому...

Филипп еще не видел Капустина таким бледным. Петр вскочил, задрожавшим голосом совсем по-мальчишечьи со звонкой обидой выкрикнул:

— Всего от тебя ожидал, но такого... Сволочь ты. Всех по себе меряешь, — и сел, багровый от ярого стыда.

— А кто баба-то? — решительно спросил Гырдымов, готовый докапываться до самой сути. Лицо его загорелось азартом.

А кто? И так ясно было — Лиза. Нет, Филиппу совсем не по сердцу были такие раздоры. Спартак-то пошто погинул? Да потому, что несогласия начались меж гладиаторов. Этот туда, другой — сюда. Вот и получилось: каждый пер куда хотел. А Красе что, ждать станет? Поодиночке-то легче передушить. Нет, не туда пер Кузьма Курилов. Вовсе не туда.

Вдруг вышел из-за стола Василий Иванович, Слиняла с лица цыганская смуглота. Сначала молчал, потом заговорил. Вроде как-то коряво.

— Не один ведь Капустин знает тебя, Курилов. Мы тоже знаем. Не припутывай всякое постороннее. Кто летом здесь был, когда еще при Временном мы только организацию свою сбивать зачинали, помнит курсистку-медичку товарища Веру Зубареву. Чистейшей души человек, революции до конца себя отдавшая. Петр вот Капустин под ее указом первые шаги делал, Михаил Попов помнит, вместе в комитете были, Алеша Трубинский и многие, многие другие, которые тут теперь сидят.

Петр Капустин и Алексей Трубинский как-то выпрямились, стали строже. Да, они помнят.

— Так вот вчера пришло с Калединского фронта письмо. Наш дорогой товарищ Вера Зубарева погибла. Замучили ее белые кадеты. Как революционерка она погинула.

Василию Ивановичу было, видимо, тяжело говорить. Рука невольно сжимала воздух, голос дрогнул.

— Забывать мы про нашего дорогого товарища не имеем таких прав. Но почто я все это? А потому, что Вера Васильевна Зубарева так говаривала нам: подумайте только, какое счастье нам выпало. Сколько людей о революции мечтало, шло за нее под свинец и под дубовую перекладину. А мы дожили до одной революции и будем другую делать — социалистическую. Святое это дело — революция. Она на крови самых верных революционеров поднялась, на самых чистых и честных жизнях взошла. За нашими спинами десятки поколений людей, погибших за революцию.

Лалетин остановился, потянул тугой воротник косоворотки, повторил:

— Так она говаривала. Я почему это вспомнил? А потому, что изволочили мы эти слова — революция, революционер. Все за них уцепились: и кадет, и анархист. И Курилов себя революционером называет.

Я так считаю, что чистым это слово обязаны мы содержать. А такие, как ты, Курилов, что делают? Да такие паскудят, плюют революции в самую душу. Что касаемо тебя: оправдания тебе нету, хоть и в тюрьме сидел. Верно тут сказали: взашей тебя от партии надо. Я вот первый руку подымаю, — и сел с разожженным от волнения лицом.

— Правильно! — звучно ударил чей-то бас.

Филипп шел после собрания и думал о Кузьме Курилове: «Почто он вину-то не может понять? Вот посадить бы его заместо Капустина с отцом Петра да Федором Хрисанфовичем, враз бы уразумел.

Ну, и я тоже не много смыслю. Столь же смыслю. Кто последний речь держит, тот, по-моему, и хорошо говорит. Говорил Дрелевский — верно. Утробин сказал — я подумал — дельно. Надо вот самому понимать. А как такому обучиться?»