Сергей Жемайтис: Клипер «Орион»

— Кто, братцы, не ошибается? И на старуху бывает поруха, какие у ей ни есть распрекрасные глаза и продчие части фигуры. Ведь что нам говорил Белобрысый, царство ему небесное! Дескать, пойдем за ним и получим кресты, медали, чины всякие. В офицеры, говорит, всех произведут, а сам, туды его… в адмиралы метил. Я видал, как нашего лейтенанта взяли под арест, а он, туды его… за борт! Во дурак! Я видал, как он поплыл к «Отранте», а из ее — огненная нефть хлестанула и потекла ему навстречу, как пал по лугу. — Бревешкин вздохнул. — Утоп обгорелый. Л надо сказать, далеко метил. А с другой стороны, кто знал, что так дело обернется? О себе скажу, как мы обрубили канат да пошли на «Отранту», у меня дух захватило! Вот, думаю, даст бортовой залп или пустит торпеду, и полетим мы, как сказал тогда Гринька, на Великий корабль, еще хорошо бы, если так. Я все смотрел, как там у пушек прислуга ихняя ждала команды, как даже заряжать уже стали, и тут наш артиллерийский офицер, дружок бывший Белобрысенького, стеганул по его нефтяному баку. На какой-то секунд опередил! Не боле, туды его в мелкие и крупные звезды, в гороховый кисель…

Зосима Гусятников оборвал Бревешкина:

— Оставь свои кисели, унтер. Не идут они к такому серьезному делу. Лестно тебе, что матросы смеются над твоей брехней. В слове должен быть смысл и понятие, вот что. Постой! Не все и в тебе дурно, ты сегодня и по-человечески говорил, и даже одну умную мысль высказал — про секунду, от которой наша жизнь зависела. Командир наш на ней, на этой секунде, да на смелости держался в прошлую ночь и ни разу в наше плавание не прозевал эту самую одну-единственную секунду…

Отец Исидор, в матросской робе, один оттаскивал тяжелые ящики к борту, ветер трепал его пастырскую гриву, волосы падали на глаза. Он остановился, тряхнул головой, сказал, будто подумал вслух:

— Только ступлю на твердь, тотчас же остригу власа, а бороду оставлю, так как знаю — морозы здесь стоят крепкие, а борода греет. — И снова принялся за работу.

Зуйков, Трушин и Брюшков укладывали снаряжение в баркас. Зуйков сказал Брюшкову:

— Ты, Назар, держись бодрей! Будешь ты не каким-нибудь там прихвостнем, наемником у англичан или японцев, а народным бойцом.

— А иди ты знаешь куда?

— Известно куда. Посылай! Дальше, чем Бревешкин, не пошлешь. Все же ты поразмысли, время у тебя будет пошевелить мозгами.

Трушин покачал головой:

— Нет уж, Спиря, время все вышло. У нас у цыган есть пословица: «Думай, пока на коня не сел, а сел — поводья туже натягивай!» Мы сели на коней!

— И то правда! — согласился Зуйков. Помолчав немного, он толкнул в плечо Брюшкова: — Есть справедливость все-таки на свете, Назар!

— Какую еще там справедливость нашел? Не бросай ящик, руку прищемил! Черт!

— Извиняй. А справедливость такая, что то мы воевали за твои интересы, а теперь ты повоюешь за наши интересы! Что, не правда, Роман?

— Точно! Да только Назару кажется, что идет он с нами насильно, а на самом деле будет воевать за себя и за свою землю. Если вся эта сволочь сядет нам на шею, то и ты, Назар, будешь вроде крепостного. Советская же власть с чего начала? С декрета о земле! Земля теперь крестьянская, твоя, значит! И воевать ты будешь за эту самую землю.

— Ладно, посмотрим, — устало сказал Брюшков, — там видно будет.

— О! Подвел идею! — с восхищением воскликнул Зуйков. — Если взаправду будет справедливый дележ, то, Назар, у нас с братьями земли поболе будет, чем у вас. А?

Подбежал Лешка Головин. Все трое оставили работу и вопросительно смотрели на него.

Лешка не стал испытывать терпение, весело выпалив:

— За нами погоня! Миноносцев пять, а может, и десять! Японских, французских, английских, американских!

— Ну, что веселого нашел, дурень? — осерчал Зуйков. — Что они тебе, леденцы везут?

— Надо мне! Только им нас теперь не догнать.

— С двадцатиузловым ходом?

— Хоть с тридцати. Они только сейчас вышли. Герман Иванович всю ночь наушники не снимал. «Отранто» молчал. Что-то у него с радиостанцией стряслось.

— Стрясется, если все судно разнесли, — сказал Брюшков, — за это по головке не погладят.

— Так мы им и дались, чтобы гладили! Дядя Герман говорит, что японцы своим передали о нас, а пока те раскачались, мы вон где уже! Скоро в бухте будем!

Матросы и юнга поглядели на желанный берег, ярко освещенный поднявшимся из моря солнцем.

Неожиданно засвистели боцманские дудки, и разнеслась команда:

— Мыться, бриться, к построению… форма три!