Юзеф Крашевский: Кунигас

Пожилые женщины начали обмывать тело; одели в длинный издавна заготовленный саван; обули на ноги вижосы (босовики) и посадили на лавку в переднем углу избы, подперев палицами, когда-то служившими ему в битвах.

Народ толпился вокруг, черпал из бочки, пил за здоровье покойника и приветствовал его нараспев, каждый по-своему. Но смысл и конечный припев были у всех одинаковы.

— Пьем твою здравицу, милый наш барин. Зачем ты помер, оставил нас сиротами?

— Разве нечего было пить и есть? Не было в доме достатка? Некому было служить тебе? Зачем же ты умер? К чему оставил нас в сиротстве?

— Было ли у тебя мало средств или утвари? Не было ли полных засек и закромов? Или в доме была недохватка? Зачем же ты умер? Зачем покинул нас, сирых?

— Детей ли возлюбленных не было или жены? Слуг ли мало, или друзей, или братьев, любивших тебя? Зачем же ты помер? Зачем покинул нас сиротами?

Маргер, впервые в жизни видевший литовские похороны, присматривался ко всему с удивлением, взволнованный до глубины души. Ему вспоминались черные гробы и христианские надгробные песни. Там с покойниками прощались, предавая их суду Божию, здесь провожали как отходящих в отчизну и к праотцам.

Светлица стояла открытой весь день, всю ночь и еще целые сутки. В ней пили и ели, входили и выходили; люди останавливались посмотреть на покойника и плавать у его тела.

Тем временем все было готово к тризне. А так как, что ни час, ожидали нападения крестоносцев, то костер сложили здесь же рядом, на холмике.

С утра опять пришли женщины, вторично обмыли тело и одели его во все белое. Подпоясали меч, за пояс заткнули секиру, а на шее завязали узлом полотенце, засунув в него грош на дорогу. А потом стали с плачем осушать прощальные чаши.

К самым дверям подвели похоронный возок; на него посадили покойника, а толпа провожатых стала криком и метанием копий отгонять злых духов.

Заголосили плакальщицы; стали рвать распущенные по плечам волосы.

Недалеко пришлось ехать останкам. Тут же, почти рядом, стоял наготове погребальный костер. Но у костра не было толпы жрецов, а только два бедно одетые тилуссона из соседнего поселения должны были служить за всех и петь погребальные песнопения в честь Вальгутиса.

Маргер, который должен был играть на похоронах деда первую роль, не сумел бы воздать ему последние почести. Все было? для него ново, чуждо, странно и непонятно. Когда Вальгутиса, подняли на верхушку сруба и посадили там, как на троне, Маргер должен был, пока пламя еще не охватило костер, подняться наверх и отдать покойнику последнее целование. Тогда только тилуссоны подожгли с четырех углов сложенные костром дрова.

Реда, растравившая в себе горе и тоску по отце почти до безумия, наполняла воздух криком и стоном, рвала волосы, металась, пела, билась о землю и задавала тон плакальщицам.

Когда пламя взвилось вверх над костром, слуги стали сносить все, что должно было сгореть вместе с покойным. Приносили корзины с оружием, одежду, утварь, драгоценные сосуды, военную добычу. Все наперерыв хватали и бросали в разъяренный огонь эти сокровища, чтобы дух Вальгутиса взял их с собой на высокий Анафиель.

На четвертый день, когда еще пепелище костра не успели остыть, а кости покойника были уже собраны и погребены в каменном склоне замка, пришли вести, что крестоносное войско идет на Пиллены.

Реда, утомленная погребальным обрядом, лежала больная, бессильная. Маргер стал главою семьи и вождем. Мать первая, с трудом сойдя с ложа, поклонилась ему до колен.

— Вчера я была мать и владычица, сегодня — раба! Приказывай!

Она собрала старшин.

— Вот вам господин! — сказала она, указывая на сына; сама же вернулась на ложе, заливаясь слезами. А Банюта села у ее ног, также предаваясь печали.

Маргер, внезапно ставший вождем и властелином, ощутил трепет в душе. Все смотрели на него и ждали приказаний, а он не знал, что сказать.

Приходилось стряхнуть с себя и любовь к девушке, на которой он собирался жениться, и горе, и страх. На все это не было времени: надо было защищать свою родину.

С головой, полной обаяния власти, он взошел на высшую точку замка, на башенку, чтобы с высоты обозреть свою вотчину, окинуть взором Пиллены. Они точно срослись с холмом: сильные, грозные, хорошо укрепленные; а людей, копошившихся у его ног, и числом, и силой, и отвагой было, казалось, достаточно для обороны.

Но тут ему вспомнился Мариенбург; широкое кольцо его валов, каменные стены, оборонительные вышки, башни, в толще которых могли бы поместиться хоромы… и деревянные Пиллены сократились в его глазах до размеров большой бревенчатой хаты на распутье дорог…