Баграт Шинкуба - Последний из ушедших

В дороге торопливый путник не замечает, когда кончается ночь и начинается день. Вот и Осман-Кой, прижавшийся к низкорослым холмам. Было за полночь. Дул промозглый ветер, и шел мелкий снег. Слышался лай собак, изредка как бы нехотя перекликались петухи. Я задержался на холме перед капищем святой Бытхи. Гляжу: все вокруг заросло колючим кустарником. Одинокий граб срублен. Вместо него торчит пень, покрытый снегом.

С тяжелым сердцем я вошел в селение. И первое, что я увидел, — это что нет уже дома, где жил некогда Мзауч Абухба. Ворота стояли на месте, а дома не было. Двор был вспахан, и по краям лежали побуревшие стебли табака. В глазах моих потемнело, словно на голову накинули черную бурку. Еле отрывая ноги от земли, подошел я к дому, где жили мы. Стоит нетронутый, только постарел и чуть осел. На балконе играют дети, и холод им не помеха. Втянул ноздрями воздух и по запаху понял: живет в нашем доме другая семья. Подбежала ко мне большая лохматая собака, хотела было оскалить пасть, но словно раздумала, присев поблизости.

Становилось все холоднее. Я вышел на дорогу и услышал звон наковальни. «Да это, наверное, кузнец Давид старается!» — подумал я и двинулся к кузне. Двустворчатые двери ее были растворены наполовину, и еще издали я увидел, как какой-то человек, у которого вместо левой ноги была деревяшка, стоял перед наковальней, ударял молотом — и после каждого удара рой искр летел во все стороны. Голова молотобойца была закутана башлыком. Я приблизился к дверям.

— Проходи к огню, погрейся. Здорово похолодало! — сказал он, не оглядываясь.

Я пересилил подкативший к горлу ком:

— Здравствуй, Дурсун!

Взлетавший над наковальней молот словно застыл в воздухе. Дурсун стремительно обернулся:

— Зауркан! Это ты, Зауркан!

И, стуча деревяшкой, двинулся ко мне. Мы бросились в объятья друг друга. Слезы лились по нашим щетинистым щекам. Красный брусок железа померк на наковальне, а Дурсун нежно ударял меня по плечу могучей ладонью, не стыдясь слез, улыбался:

— Может, ты с небес спустился, Зауркан, брат мой? Родные оплакали тебя как обезглавленного, а ты жив. Ну скажи, скажи еще хоть словечко. Дай убедиться одноногому Дурсуну, что не сон ему снится.

И прятал лицо на моей груди. Словно растянув веревочную петлю на своей шее, я спросил:

— Ногу потерял на войне?

— В пустыне Туниса оставил голодному волку. Приковылял оттуда и вскоре отца схоронил. Верчусь один теперь, на одной ноге.

— Великодушный человек был твой отец, Давид. Не забуду его доброты до самой смерти!

— Отец наказал нам жить долго. Да будет сегодняшний день предвестником грядущей радости.

— Не томи, Дурсун, что сталось с моими?

— Когда ты прикончил Селим-пашу в Измиде, Мата вернулся невредимым. Как мне передал мой отец, Хамирза, Мата и твоя мать куда-то уехали. С тех пор о них я ничего не слышал, Зауркан. А в том, что выслали отсюда убыхов, не твоя вина, а Шардына, сына Алоу, но об этом потом, а сейчас ты должен поесть с дороги…

Мы присели к столу, на котором лежали рыба, переломленный на две части чурек и нарезанный лук. На огне грелся медный кофейник. За окном стемнело, шел снег и по-совиному ухал ветер. Фитиль коптилки чадил, и Дурсун несколько раз снимал с него нагар. Неяркий свет освещал бедную трапезу.

— Ты уж прости меня, Зауркан, что так скуден ужин наш. Когда бы я знал, что ты придешь. А у соседей не одолжишь: все новоселы. Такого гостя надо встречать, как встречали желанных гостей мои деды в Грузии. Надо было бы быка зарезать, достать вино, — Дурсун широко развел руки, — вот из такого кувшина, и, кликнув друзей, пить, не хмелея, петь заздравные песни и плясать целую неделю. Но, — вздохнул он горестно, — где прекрасная Грузия, а где мы?

— Невелико слово: на кончике языка уместишь, а всем сердцем владеет! Я за таким душевным столом давненько не сиживал.

Ветер разогнал тучи. Снег превратился в поземку, и на небе мерцали зеленоватые звезды. Дурсун подбросил в очаг охапку дров, и по стенам заплясали желтые отсветы. Мы прилегли у огня, и дремота отяжелила мои веки… Вчера, сынок, я обещал подробнее рассказать тебе о том, что натворил Шардын, сын Алоу. Только на сандаловом дереве наростов не бывает, а в народе — не без урода. У вас, абхазцев, — Маан Камлат, у нас, убыхов, — Шардын, сын Алоу. Пришли, говорят, благородные деревья к богу с жалобой на топор, а бог им в ответ: «Вашего он корня — ручка-то у него деревянная».

Шурин Абдул-Азиза был влиятельным лицом турецкого дивана*. [18] Диван — правительство. Власть рождает самоуверенность. То словом, то поступком умножал он что ни день недоброжелателей своих. В глаза — улыбаются, а за спиной — клянут. А про единоплеменный народ — убыхов — и думать не думал. Осман-Кой вспоминал, лишь когда приходил срок налог с крестьян драть. Иным чиновникам или офицерам содействовал, за что взятки брал без зазрения совести. Разбогател, как десять пашей сразу. В разврат пустился, дивя даже виды видавших обладателей гаремов. Кляузничал, сталкивал придворных, как петухов. Его боялись и ненавидели. Сам великий визирь — хитрая лисица — подыскивал повод, чтобы отослать из столицы куда-нибудь подальше Шардына, сына Алоу. Он пошел даже на то, что уговорил султана присвоить высокопоставленному убыху звание паши, мечтая отправить его в армию, но Шанда блюла интересы брата, и маневр великого визиря не удался.