Баграт Шинкуба: Последний из ушедших

Племянник Татластана и еще какой-то убыхский парень пробежали мимо меня с обнаженными кинжалами в поисках того крестьянина, который застрелил старца.

— Не мог же он сквозь землю провалиться? — кричал один из них.

— Наверняка он спрятался в каком-нибудь доме.

Приблизившись к воротам, я услышал душераздирающий крик женщины. Собрав остаток сил, я вошел в дом. Загнав перепуганную женщину в угол, племянник Татластана приставил кинжал к ее груди:

— Говори, где спрятался стрелявший? Я видел, он забежал в этот дом. Что стучишь зубами? Отвечай, тебе говорят! Если не скажешь, гурия ада, и тебе, и твоему сыну будет конец! — и кивнул на больного мальчика, который метался на постели.

— Клянусь аллахом, никто сюда не заходил. Обыщите дом, но не убивайте нас, невинных. Мой сын сирота, его отец умер два года назад, — отвечала перепуганная женщина, пытаясь протиснуться к несчастному мальчику.

— Прочь! — завопил я.

И наверное, мой голос походил на предсмертный крик зверя.

Ошалелые парни спрятали оружие. В это время на улице раздался выстрел, потом еще, и они выбежали из дома. Я тоже было шагнул обратно за порог, но женщина обхватила меня двумя руками:

— Не уходите, умоляю, не уходите! Если мы останемся одни, они вернутся и прикончат нас. Пожалейте нас! — она показала на мальчика.

Если бы эта женщина не удержала меня, тогда вряд ли бы я далеко ушел. Вскоре в глазах моих все поплыло, и, уложенный ею на тахту, я потерял сознание.

Сколько времени в бреду и в корчах, а потом в забытьи пролежал я — сам не знаю, но когда пришел в себя, увидел, что нахожусь в незнакомом доме.

— Где я? — это были мои первые слова в день возвращения с полпути на тот свет. Обращены они были к женщине, стоявшей у моего изголовья.

— Считайте, у себя в доме.

— А кто ты, ханум?

— Если хорошенько посмотрите, может, вспомните?

Мне показалось, что женщина улыбнулась, и я начал рассматривать ее. Круглое лицо, большие черные глаза, несмотря на улыбку, полные печали, в волосах проседь. Я напрягал память: «Кто она?»

Но женщина подсказала сама:

— Помните, как двое ваших парней хотели зарезать моего сына и меня, а вы спасли нас и потом хотели уйти, но я умоляла вас остаться. А вы уже были больным, и мне пришлось положить вас на тахту. И до сегодняшнего дня вы были на краю могилы, но, слава аллаху, остались живы.

Постепенно моя голова начала проясняться, и перед глазами одна за другой выплывали виденья последнего пути убыхов… Мертвецы, мертвецы… мертвецы… Пляшущий Татластан… И наконец я сам вспомнил, как попал в этот дом, и, приободрившись, решил подняться и посидеть.

— Ложитесь, ложитесь! Вы еще слишком слабы, — женщина, заботливо обтерев мое покрывшееся потом лицо, заставила меня опустить голову на подушку. Потом принесла чай и напоила меня.

— Значит, вот эти руки вырвали меня у смерти? — и я погладил ее руку.

— Вы сами — наш спаситель. Правда, нелегко было ухаживать сразу за двумя, здесь — вы, там — сын, но, слава аллаху, вы оба остались живы. — Она подошла к двери и, приоткрыв ее, позвала: — Бирам! Зайди-ка, сыночек, в дом!

Бесшумно, похожий на тень, передо мной появился мальчик лет пятнадцати. В его лице не было ни кровинки.

— Вот, Бирам, и дядя, наш спаситель, выздоравливает! — сказала сыну мать, не сводя с него любящего взгляда. — Подойди к нему, поговори с ним, только не долго, а то утомишь его!

Мальчик добрыми оленьими глазами посмотрел на меня и, подойдя к тахте, прошептал:

— Слава аллаху, слава аллаху!

А женщина, положив руку на голову сына, вздохнула с на деждой:

— Может, и к нам светлый день заглянет теперь в окна…

Дорогой Шарах, это было в доме, где мы сейчас сидим. Я лежал тогда как раз на этом самом месте, где сейчас находится моя постель, а она сидела, где сейчас сидишь ты, и смотрела на меня…

Я знаю, что мне не полагается произносить ее имени, ведь убыхи, как и абхазцы, не произносят имена своих жен. Но ты должен знать имя турчанки, спасшей меня: ее звали Салима.

Драгоценный ты мой, терпеливый ты мой, замучил я тебя своими рассказами, на каждом слове которых лежит отсвет крови и скорби. Все убыхи, предпринявшие попытки возвратиться на родину, погибли: одни — от холеры, другие — от пуль, а третьи, что остались живы, хоть таких было немного, оттого, что перестали быть убыхами.

Ты спрашиваешь, что стало с Салимой? Редчайшей души оказалась эта женщина. Мне было восемь десятков в тот год, когда она вырвала меня из когтей Азраила*. [29] А з р а и л — ангел смерти. Вскоре я совсем оправился, набрался сил. Хотел было уйти, но она сказала: «Оставайся, идти тебе некуда. Отныне дом твой здесь». Был я, несмотря на то что находился в возрасте, еще крепким мужчиной. И мы жили с ней как муж и жена. Прошло несколько месяцев, о холере уже никто в деревне не говорил. Все ушедшие в горы вернулись. Только число могил увеличилось в этот год на сельском кладбище настолько, насколько не прибавилось бы за десять лет спокойной жизни.