Баграт Шинкуба - Последний из ушедших

Я вышел вперед:

— Пусть заткнут глотки лжецы! Скоро сами убедитесь, что все сказанное Рахманом — ложь! Он напрасно решил, что мы ослы вислоухие! Ни в какой Конии Тагир не был!

Ко мне подскочил лысый и взвизгнул так, словно ему прищемили то самое место, которое отличает мужчину от женщины:

— В сговоре вы с ним! В сговоре! Одной шерсти черти!

Я рванул из ножен кинжал:

— Выпущу кишки и намотаю тебе их на шею.

Лысого как ветром сдуло — он кубарем покатился по склону. Как видно, от сплетни и на коне не ускачешь. И пошла она гулять по всем убыхским селениям. Один соврал, другой не разобрал, а третий от себя добавил. Скотина бывает пестрой снаружи, а человек изнутри. Те, кто вчера превозносили Тагира и готовы были подать стремя каждому его слову, сегодня, поверив лжи, называли этого благородного человека вором и готовы были отсечь ему голову. В Кариндж-Овасы и его окрестностях шли суды-пересуды о краже Бытхи. Мне, как и другим друзьям Тагира, не терпелось дождаться его возвращения и вместе с ним постараться узнать, кто в самом деле похитил Бытху и кем были натравлены на него Рахман и лысый.

Но Тагир все не возвращался, и как-то под вечер я и Даут решили поговорить с Рахманом сами. Вошли во двор — ни души, даже куры не квохчут. Спросили соседей:

— Где Рахман?

— Уехал с семьей еще на закате того дня, когда узнали о пропаже Бытхи. Погрузили все пожитки на повозку, привязали сзади корову и уехал.

— Куда?

— Кто знает? Фархат Чызмаа наведывался к нему накануне.

«Ах, вот куда ниточка ведет», — подумали мы, на горе свое еще не зная, как далеко она ведет…

Лошади были — конюшни не было, конюшня появилась — лошадей не стало… Тщетной оказалась надежда Али Хазрет-паши сделать убыхов аскерами султана. Напрасно конные вестники паши с возгласом «Да здравствует султан!» рыскали по селениям.

Но, как я уже говорил тебе, Шарах, пожива их была небогата.

А про Али Хазрета нам говорили, что когда он про все это узнал, то язык его запенился от бешенства, словно раскаленный кусок железа, опущенный в воду. Каких только ругательств не обрушивал он на грешные головы убыхов! И все ничего было бы, когда бы дело кончилось одними проклятиями. Но абреки паши теперь по его приказу врывались в наши дома, отбирали все, что им понравилось, угоняли скот, насиловали женщин, а если заставали где-нибудь хворых или притворившихся хворыми молодых парней, то сразу расстреливали их как дезертиров.

— Ла илаха ила-ллахи! Да здравствует султан!

И именем бога можно делать зло, и именем закона творить беззаконие.

— Астагфураллах!* [28] Помоги, аллах! — взмолились люди.

Они поняли, что житья им в Кариндж-Овасы теперь больше не будет — изведут. Надо куда-то уходить, переселяться. Ох уж эти переселения! Они, словно злой рок, преследовали нас, убыхов.

Беда придет — с ног собьет… Тагир возвратился, так и не добравшись до Анкары. Кругом посты, кордоны, заставы, дороги перерезаны, у мостов и переездов — часовые, одним словом: война. Был поздний час, когда бедная Гюлизар, встретив вернувшегося среди ночи мужа, кинулась ему на шею. Слезы так и лились из ее глаз.

— Что стряслось? — спросил ее Тагир.

Гюлизар начала рассказывать, как оклеветали его, обвинив в похищении Бытхи. И едва успела закончить, как вдруг Тагира позвали с улицы.

— Хозяин дома? — спросил кто-то по-убыхски.

— Не выходи! Спрячься! — кинулась к Тагиру жена.

— Не тревожься. Это кто-нибудь из своих! — сказал он и пошел открывать калитку. Раздался выстрел, и Тагир упал.

Четверо вооруженных мужчин, спешившись с коней, ворвались в дом, схватили взывающую о помощи Гюлизар, заткнули ей кляпом рот, связали по рукам и ногам. Проснувшихся перепуганных сыновей тоже спутали веревками. Всех троих бросили поперек седел, подожгли дом и ускакали.

Когда мы с Ситом добежали, домик Тагира превратился в груду черных дымящихся досок. Насытившийся огонь еще выбрасывал багровые, искрящиеся языки. Дым, пепел и гарь неслись по ветру. Тагир, залитый кровью, лежал ничком во дворе. Я сначала подумал — убит наповал. Но он был не мертв, а смертельно ранен и, когда очнулся, еле слышно спросил, где жена и дети.

— Живы, живы, — отвечал я, не зная, что сказать, и готовый завыть от горя.

Но Тагир не поверил моим словам. Это я понял, увидев, как по щеке его проползла слеза.

— Кто стрелял в тебя? — спросил я, приподняв его голову.

— Фархат Чызмаа.

Сбежались люди. Все, кому Тагир был дорог, близок, кто связывал свои надежды с ним, находились здесь, сраженные горем. Раненого перенесли под наскоро сооруженный навес. Я смотрел на угасающие черты родного мужественного лица, и небывалая, беспомощная тоска сжимала мое сердце. Тагир умирал, и в огне погибло все, чему он посвятил жизнь. Никто уже не напишет истории убыхского народа, никто не составит азбуки для убыхских детей.