Баграт Шинкуба - Последний из ушедших

Я не сдержался:

— Скажи проще: с волками жить — по-волчьи выть!

Но, странное дело, Мансоу, сын Шардына, не взорвался яростью, а продолжал невозмутимо усовещать нас:

— Если убыхи просто хотят уцелеть, то нет у них другой возможности сделать это, как только вручив свою судьбу султанской власти. Али Хазрет-паша, которому подчинены эти владения, собирает отряды против мятежников. Пусть под султанское знамя встанут и убыхские парни.

— Где ты их возьмешь-то, убыхских парней? Много ли их с Балкан вернулось? А те, кто вернулся, увечные да больные.

— Если вы с Заурканом бросите клич, убыхи возьмутся за оружие.

— Мир праху твоей матери, — сказал я, — Тагир правду говорит, какая от нас уж помощь!..

— Какая ни на есть, но если вы не поддержите султана в его борьбе с Кемаль-пашой, он сочтет это за измену и не простит вам предательства. Прошу не рассчитывать на мое содействие, если Али Хазрет-паша двинет на вас войско, как на посредников врага. Он сгонит убыхов с земли и превратит их жилища в амбары для хлопка.

— Тогда и тебе здесь не будет жизни! — не выдержал я.

— Знаю, не будет! — спокойно согласился Мансоу, сын Шар-дына, и, встав, подошел к зеркалу. — Но за Мансоу не беспокойтесь, — и пальцами пригладил брови. — Хуйсен-эфенди хочет купить мой дворец и мою землю. Я уезжаю к тестю во Францию. В провинции Шампань ждет меня прекрасный уголок с виноградниками и погребами. Там я выпью за здравие верных султану турок и, если вы не послушаетесь моего совета, за упокой ваших душ.

— Ты будешь там давить виноград, а здесь будут давить нас! — прорвалось негодование Тагира.

— Я из игры выхожу. Мог бы уехать, не предупредив вас, — и дело с концом…

— Куда бы ты ни бежал, печаль убыхов еще найдет твое горло и перехватит его.

— Довольно препираться! Знайте — судьба убыхов мне не безразлична, вот почему я предостерег вас об опасности. — И, обратясь к Тагиру, отчеканил: — Помни, проповедник вчерашнего дня, швырнешь мой совет свинье под хвост — не взыщи! Прощайте оба!

И, вскинув голову, Мансоу, сын Шардына, вышел из залы.

В тот вечер Зауркан прервал свой рассказ раньше обычного. Долго устало молчал, а потом, когда мы снова заговорили с ним — уже о житейских вещах, — он расстроился, что не может вспомнить одного слова ни по-абхазски, ни по-убыхски.

В конце концов оказалось, что слово это — «сковорода».

— Такое простое слово, — сердился Зауркан, — но вот уже сколько лет никто не говорил его при мне по-убыхски, ни здесь, ни у соседей. Живу, как в могиле. Забываю слова, которых не слышу!

И он долго еще сокрушенно сидел и молчал, обхватив голову руками, а я, хочешь не хочешь, глядел на него и думал о той трагедии, с которой столкнула меня жизнь в этом доме.

В первые дни, когда я встретился с Заурканом, он, казалось, вообще не верил, что убыхский язык может погибнуть, и даже старался уверить меня, что его родной язык сохранился на его родине в Убыхии, что он не мог исчезнуть так, как не могли исчезнуть горы, леса или реки. Я не спорил с ним, только молча удивлялся стойкости его заблуждений.

И вдруг в эту ночь мне стало ясно, что старик, живший со своим, уже никому кругом него не понятным языком, как единственный живой среди мертвых, искал себе утешения. И это было чем-то похоже на тот пир мертвецов, который он справил при мне в первую ночь, когда я пришел.

Зауркан Золак не знал слова «проблема». Но сама жизнь много раз трагически ставила перед ним проблему языка, от которой ему некуда было деться.

Долгие годы он мог разговаривать только с самим собой и скучал по родному языку, как об ушедших в небытие близких. Сколько раз, ловя ухом неразборчивый дальний говор людей, он надеялся, что вдруг услышит родную речь. А потом, когда он все-таки вернулся к своему народу после такого долгого перерыва, каких страданий ему стоила та горькая истина, что все меньше и меньше становилось старых людей, с которыми он с детства разговаривал на родном языке и слушал их речи, и все больше молодых, которые или плохо, или вовсе не знали этот язык…

Так сама жизнь столкнула его с этой проблемой, о которой, живя на родине, он, наверно, никогда и не подумал бы, она просто-напросто не существовала бы для него.

А для меня? Для меня, как для сына своего народа, эта проблема решена, потому что она решена в жизни самого народа.

Но как для ученого-филолога она, эта проблема, изучение убыхского языка, прямо связана с моей специальностью. Для меня — это альтернатива тому пути, на который мы встали в своей стране. И альтернатива горькая, с которой мне в душе трудно примириться, о каком бы народе ни шла речь. Собственно говоря, если бы это не волновало меня, я, наверно, не переплыл бы море и не приехал сюда, и здесь, на краю этой голой равнины, не сошлись бы два человека, столетний и тридцатилетний, каждый по-своему переживающий эту проблему.