Михаил Иманов - Меч императора Нерона

— Ты, как всегда, прав, мой Афраний, я думаю точно так же.

Теперь, идя за управляющим по галерее дома Агриппины, Сенека думал, что все равно придется вмешаться в семейное, как выразился Афраний, дело императора, и главная опасность тут заключается в том, чтобы не стать первым. Вмешаешься первым, первым будешь уничтожен, когда придет время, а в таких случаях оно не заставляет себя ждать.

Агриппина встретила сенатора в центре просторной залы, стены которой были украшены искусной мозаикой. Она стояла, одетая в прозрачную столу с золотой каймой, и лучи солнца, идущие из окон, сходились на ее все еще стройной и гибкой фигуре. Агриппина всегда умела подать себя и показать в лучшем виде все свои прелести. Сенека поймал себя на том, что любуется ею, как великолепной статуей известного мастера, тем более что стояла она недвижимо.

Сенека еще у входа произнес обычное приветствие, подняв правую руку, а когда подошел, то почтительно склонился перед матерью императора. Не поднимая головы, он думал о том, что теперь уже невозможно было не заметить: лицо Агриппины не молодо, и самые искусные и драгоценные притирания не могут этого скрыть. Почему-то он подумал об этом с грустью.

— Встань, мой Луций,— величественно и высокопарно произнесла Агриппина, так, будто он стоял перед ней на коленях. (Эта умная, трезвая и волевая женщина имела одну неприятную слабость — иногда выражалась высокопарно до приторности.)

Сенека Поднял голову и с почтением посмотрел на нее, не спеша что-либо говорить — в сложившихся обстоятельствах разумнее было выждать.

Агриппина вдруг положила руку на талию и, грациозно изогнувшись (Сенека снова с грустью подумал, что годы берут свое и Агриппина уже не та), спросила:

— Скажи, как ты меня находишь?

— Я подтверждаю то, что знают все: ты всегда прекрасна,— улыбнулся Сенека.

— Я спрашиваю тебя не как придворного льстеца, а как мужчину,— пояснила она раздраженно.— Ты можешь сказать мне правду?!

— Не гневайся на меня, Агриппина, я ее уже сказал.

Агриппина недовольно фыркнула, резко развернулась и, подойдя к мягкому креслу у большого окна, села.

— Иди же, Луций, чего ты ждешь,— резко проговорила она, указывая на кресло напротив.

Сенека совершенно не ожидал такого начала разговора и не мог понять, к чему она клонит. Но долгая жизнь при дворе научила его невозмутимости — он подошел и медленно опустился в кресло, продолжая улыбаться. Агриппина, чуть приподняв край столы — будто нечаянно,— выставила вперед свои все еще красивые ноги. Зная, что она ничего не делает просто так (это относилось даже и к чувствам), он произнес сладким голосом, переводя взгляд с ее ног на лицо и обратно:

— Как же ты прекрасна, Агриппина!

Выражение удовольствия мелькнуло на ее лице и исчезло — оно снова стало озабоченным.

— Ты находишь? — спросила она по-деловому.

— Дорогая Агриппина, мы знаем друг друга много лет, и я до сих пор...— Он прервался, словно у него перехватило дыхание, и совершенно в восточном духе, с поклоном приложив ладонь к груди, продолжил: — Я до сих пор чувствую к тебе... Но ты это знаешь сама: кто хоть раз видел тебя, тот не может...

— Оставь,— поморщилась она,— ты всегда был льстецом. Мне не нужны твои славословия, тем более сейчас, когда я нахожусь в таком...— она неожиданно всхлипнула,— в таком затруднении. Ты знаешь, что меня выгнали из дворца как надоевшую девку! Ты знаешь, что меня лишили моих германцев, и теперь любой, ты слышишь меня, любой может оскорбить и даже убить мать императора! И наконец, ты знаешь, что мой неблагодарный сын приказал не пускать меня во дворец! Меня! Ты понимаешь, что это значит?!

Сенека прекрасно понимал, что это значит, но сейчас его беспокоило то обстоятельство, что Агриппина говорит слишком громко, и он невольно повел глазами по сторонам.

— И ты! — усмехнулась она презрительно.— И ты уже стал опасаться! Где твое былое мужество, мой Луций!

Сенатор грустно вздохнул:

— В мои годы это качество кажется обременительным, дорогая Агриппина. Мужество присуще зрелым мужам, а я старик.

— Ты не изменился, Луций,— проговорила она недовольно, глядя в сторону.— Никогда не поймешь, где ты настоящий, а где льстивый и трусливый царедворец.

— Вот видишь,— с чуть заметной обидой сказал Сенека,— ты сама признаешь, что я трус, как же можно требовать от меня мужества? Кроме того, я не понимаю, что мне нужно делать. Скажи, и, быть может, я сумею собрать остатки прежних сил, хотя их осталось так мало.