Фаина Гримберг - Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

— Он утешил меня, уменьшил мою тоску, — отвечал рассеянно царевич Микаил.

— Чем же? Какими деяниями потешными? Он не годится даже для того, чтобы кривляться шутом! Он не смешон, груб и неотёсан. Да, он груб и в нём нет ничего, что могло бы забавлять...

— Но рядом с ним я испытал чувство покоя, мимолётное чувство, какого не испытывал уже давно. Я не знаю, отчего это, и не хочу задумываться... В его далёкой и дикой стране он может почитаться даже и образованным, он учился чтению и письму...

— Он грек, ромей?

— Он рус, исповедует греческую веру, но эти русы имеют и свои буквенные знаки, взятые у греков, иудеев и латинов. Существуют даже русские книги. А ты помнишь книгу посланника халифа Муктадира, где говорилось о русах, разрисованных красными и чёрными линиями с ног до головы?

— Но этот неверный не способен позабавить моего господина даже зрелищем своей разрисованной кожи!

— Они давно уже не разрисовывают себя. А быть может, учёный посланник халифа описал каких-то иных русов... Но ты не должен выказывать этому русу своё недовольство им. Тебя мне никто не заменит, помни всегда! Я дал ему имя Юсуф, потому что не могу выговорить странных звуков его русского имени, более, впрочем, похожего на ромейское... [22] ...русского имени, более, впрочем, похожего на ромейское... — имя «Афанасий» (или, как произносил и писал сам Никитин, — «Офонас», «Офонасей») действительно греческое («ромейское») по происхождению. «Athanasios» означает «бессмертный»; весьма подходящее для нашего героя имя. «Ромейцами», «ромеями» называли себя средневековые греки, подчёркивая, что Византия как бы является преемницей великой Римской империи. Арабы и персы называли «ромеями», «румами» также и западных европейцев.

— Я останусь при вас, мой господин, покамест вы будете забавляться беседой с ним...

— Это ни к чему. Я желаю говорить с ним наедине, с глазу на глаз.

Старому доверенному слуге очень хотелось полюбопытствовать, какие тайны может знать неверный человек из неведомой холодной страны, однако старик понимал, что высказать вслух подобное любопытство явилось бы излишеством его разговора с господином, и молча ушёл делать распоряжения слугам...

Офонас уже приближался к дому царевича. Прежде, от самого своего рождения, Офонас был так поставлен в жизни своей, что ему и в голову не шла мысль о возможном его приближении к сильным и знатным. Над ним стояли старшие рода, Петряй, дед Иван, Семён, Фёдор. Да и сами-то они кто были? Не бояре, не с княжого двора, а торговые людишки. Могли бить князю Михаилу Борисовичу тверскому челом, просить могли о милости. Но ныне происходило иное с Офонасом. Царевич, сын правителя, говорил с ним милостиво; и не просто отвечал согласием на просьбы, желая скорого удаления докучного просителя; нет, не то происходило; сын правителя сам желал говорить с Офонасом, видеть Офонаса желал. И пусть даже это был царевич неверный, не просвещённый верою Христовой, но всё же человек знатного рода...

«И зовут-то его ровно нашего князя!» — вдруг подумалось Офонасу неожиданно умилительно. Хотя дома, в Твери, не испытывал он умиления, говоря о князе Михаиле Борисовиче; а порою тверичи и бранивали князя своего, и посерживались на него. Ну, не в глаза, ясное дело!.. А ныне творилось иное совсем с Офонасом: впервые в его жизни приближал его к своей особе знатный, сильный... «И ежели бы Петряя князь Михайло Борисыч приблизил; куда бы подевались брань да сержение! В умилении сердешном истаял бы Петряйко!..»

Слуга проводил Офонаса в горницу, где полы устланы были ярко-красными коврами. Сын правителя морского города поместился на постилке плотной, крытой узорчатым атласом, и указал Офонасу место на другой постилке, чуть пониже себя. На стольце поставлено было серебряное блюдо с яблоками. Яблоки Офонас пробовал в Нижнем, привозили их с Востока даже и ближнего, не такого далёкого. Дымился кувшин с длинным горлом и витым носом. В чашах глазурованных налит был дымящийся чёрный напиток, та самая, давешняя кахва...

Микаил отвечал на приветствие Офонаса-Юсуфа милостиво.

— Сегодня ты — мой гость. Пей. Угощение гостя без кахвы — как султан-правитель без дорогих одежд [23] …без дорогих одежд!.. — это старинная арабская поговорка; в XV веке арабам уже был известен кофе. !

Офонас осмелел:

— Правители земель и морей, откуда ты, господин, прибыл, одеваются, должно быть, в чёрный атлас, а лица и деяния их суровы, словно горечь и жар кахвы!..