Станислав Десятсков - Когда уходит земной полубог

— Я сам покажу вам гравюры! — сказал царевич, преодолевая свою врождённую робость и стеснительность и оттого ещё мучительнее краснея.

— Благодарим вас, ваше высочество! — дружно прощебетали девицы и, склонив головы согласно политесу, присели в заученном книксене. И только Ирина смотрела на царевича гордо и смело и, протянув белоснежную руку, взяла книгу и показала на диванчик в соседней зале: укроемся там от суеты!

— Государю царевичу Алексею многая лета! — громко прочла Ирина посвящение епископа и благосклонно кивнула хорошенькой головкой подошедшему седобородому автору. Отец Иоанн уселся за маленький столик, стоявший перед диваном, и, к огорчению Алексея, сам стал давать учёные пояснения к своему труду.

— Каждая буква в моём Алфавите начинается с жития святого, и житие сие изложено виршами. Вот, к примеру, «Житие Алексея, человека божия», — ужасно самодовольно, как казалось царевичу, толковал автор.

— А нет ли в житии Алексея какого-либо намёка на нашего царевича? — лукаво вопросила Ирина.

Теперь пришёл черёд покраснеть автору.

— Не то чтобы прямо, но касательно... — забормотал Максимович.

— Так ли уж касательно... — Ирина обернулась к сидевшему рядком с ней царевичу, и тот ощутил вдруг, как его ноги коснулась её горячая ножка. — Вы токмо послушайте сего льстеца, ваше высочество! — Иринка вроде бы и не замечала смущения царевича. — Ведь вы, государь-наследник, как тут писано, «в возрасте и разуме преуспевающи, в юных летах велики успехи являющи, природными царскими дарованиями всей вселенной явны».

«Надо мной она смеётся иль над автором?» — мучительно размышлял в эти минуты Алексей, но так как горячая ножка всё сильней давила на его ногу, то царевич решил: все насмешки относятся, пожалуй, к бедному Максимовичу. Он даже пожалел преосвященного и сказал громко:

— Зато признайте, сударыня, что гравюры в сей книге отменные!

И все принялись рассматривать гравюры. А когда начались танцы, царевич, к немалому удовольствию отца Якова, наблюдавшего за ним из соседней залы, не пропустил, вопреки своим привычкам, ни одного танца, и как-то само собой получалось, что в каждой фигуре он оказывался рядом с Ириной.

С тех пор царевич сделался завсегдатаем на ассамблеях у Мусина-Пушкина. Не пропускала в свой черёд этих вечеров и Иринка. И вдруг явился Гюйссен, и яко гром среди ясного неба грянуло: есть уже невеста, какая-то Софья Шарлотта с длинным титлом «Брауншвейг-Вольфенбюттельская».

— Не собираюсь я свататься ни за каких немок! — тем же вечером заявил царевич в своём «весёлом соборе». Так он прозвал небольшую компанию близких людей, которые собирались у него по вечерам, когда он возвращался с царской службы.

— Да не слушай ты этого прихвостня Гюйссена! Бери за себя Иринку, а немку отставь! — Никифор Вяземский, когда выпивал лишку, становился отчаянным смельчаком.

— Слушай не слушай, а думаю, Гюйссен не по своей воле невесту тебе высматривал. Не иначе как твой батька его на сие сподобил! — произнёс задумчиво отец Яков. — Мыслю, хочет царь и тебя окружить немцами!

Царевич опрокинул в рот налитую до краёв чарку перцовки, услужливо налитую Вяземским, сказал твёрдо:

— Не быть немке русской царицей! Вот вернусь я из Вязьмы и посватаю Иринку. Думаю, отдадут!

— Отдадут, обязательно отдадут! — горячо поддержал отец Яков. А пьяный Никифор даже в некоторый восторг пришёл и закричал:

— Давайте, други, пить по-русски, по первой и второй не закусывая! За красавиц российских!

Однако из Вязьмы, где царевич осмотрел магазины с провиантом, Алексею пришлось, по батюшкиному указу, отправиться дале в Смоленск, поторопить воевод с отправкой рекрутов. Потому вернулся он в Москву не через неделю, а через месяц и встретил возле Кремля свадебный поезд.

«Постой, да это же Иринка!» — удивился он и выпрыгнул из саней в мартовскую грязь. Но свадебный поезд пролетел уже мимо, и только мелькнул знакомый горячий взор да сверкнули заплаканные глаза с поволокой.

— Опоздал, царевич! — угрюмо встретил его дома в Преображенском отец Яков. — Увели твою голубку под венец по царскому указу!

А вечно пьяный Вяземский поддакнул из-за стола:

— Да, царевич! Видать, твоему батьке крепко та Гизенова немка в голову запала — вот погоди, женят тебя на рябой!

Царевич его разглагольствований, впрочем, не слушал. Прошёл в свою горницу и долго смотрел через зарешеченное окно (все окна в царском дворце в Преображенском, выходящие на Главную улицу, были зарешечены), как над мокрыми берёзами кружится чёрное несметное московское воронье.