Станислав Десятсков - Когда уходит земной полубог

И здесь профессору всё открылось. Завещания государя ещё не было. И фортуна могла перемениться, если Пётр не вспомнит ни матушку-царицу, ни свою старшую дочь Анну, невесту герцога голштинского. Каравакк должен быть там, в опочивальне, куда пускают только врачей и художников, и слушать, слушать, слушать!

У роскошных палат светлейшего князя Меншикова, что на набережной, великий герцог и его министр быстро вышли, кутаясь в плащи, как заговорщики.

А карета помчалась дальше в ночь, увозя Луи Каравакка навстречу его судьбе.

Никогда он не мыслил, что будет умирать вот так, просто по-домашнему, в спальне, пропитанной запахами лекарств, окружённый толпой баб и медиков. При его скорой и напряжённой жизни, проведённой в вечном поспешании, скорее всего и умереть он должен был бы так же, на скаку, как умер его шведский соперник Карл ХII, получивший свою пулю в траншее под безвестной норвежской крепостью Фридрихсгаль.

Всё-таки то была славная и геройская смерть, достойный конец незадачливого воителя.

Впрочем, и он, Пётр, не раз мог бы так же получить свою случайную пулю. К примеру, под Полтавой, где одна шведская пулька прострелила ему шляпу, другая попала в седло. Но он; верил тогда в свой звёздный час, и Господь миловал: третья пуля попала в Константинов крест, висевший на груди. Так что спасли его Господь и Константин Великий, римский император, от которого через византийских Палеологов крест попал в Москву, в сокровищницу русских царей. И то был благоприятный знак-судьбы, что он повесил сей крест на шею перед самой Полтавской баталией. Но ведь на шее висел в тот час ещё и маленький Катин медальончик с её волосами, И здесь его снова пронзила страшная боль. Не та боль в почках... К ней он за недели болезни почти притерпелся. А другая боль была острее — боль душевная! И снова вспомнилась голова Виллима Монса.

На его стон откликнулась Анна, старшая дочка. Спросила плачущим голосом:

— Батюшка, больно?

Он открыл глаза, посмотрел ясно, грустно подумал: «Боже, как Анна похожа на неё, вылитая мать в молодости. А вот младшенькая, что сунулась с другой стороны постели, вылитый мой портретец: нос пуговкой, щёчки округлые, глаза живые. Правда, глаза сейчас у Лизаньки красные от слёз».

— Эх вы, сороки! — сказал он им тихо, добрым голосом и слабо махнул рукой. — Идите-ка к себе в покои, отдыхайте. А я тут без вас подремлю.

Дочки, обрадованные, что к батюшке вернулась ясная речь (вечор он уже и не говорил, метался и стонал в беспамятстве), послушно вышли. Они и впрямь, должно быть, намаялись за бессонную ночь.

Екатерина всю ночь была вместе с дочками и стояла сейчас у изголовья. Заслышав разумную речь мужа, даже словечко какое молвить убоялась — поспешила бесшумно выскочить следом. Помнила, как накануне Пётр, завидя её, страшно завращал полубезумными глазами и гаркнул страшно: «Катьку на дыбу!» Хорошо ещё, что сразу впал в беспамятство. А не то ведь нашлись бы ревнивцы государева дела, вроде лихого генерал-адъютанта Румянцева, тотчас по царёву указу схватили бы и потащили в застенок.

И Екатерина вдруг поняла в тот час, что отныне более всего она желает своему господину не долгой жизни, а скорой смерти. И было неясно, то ли радоваться, то ли плакать, что он вот очнулся и снова говорит разумно и внятно. «А вдруг будет жив? А ну коли?..» В приёмной снова перехватила злой, насмешливый взгляд Румянцева — всё караулит. И для чего? Конечно же, он Монса пытал! Екатерина потупила голову и проскользнула в свои покои.

Пётр видел, как тенью выскользнула из опочивальни его жёнка, но не позвал, не вернул. После Монса она ему не жена, а солдатская девка, Марта Скавронская. И вернулась великая злость. Злость как бы возвратила ему силы, и голова стала ясной, жар спал. Он со вниманием прислушался к учёному спору.

Медицинский консилиум как раз решал роковой вопрос: что же делать дале? Самоуверенный и спесивый Блюментрост предлагал ещё раз пустить государю кровь. То был любимый приём старой доброй немецкой школы, заветы коей молодой Блюментрост усвоил ещё от своего отца.

— Вы, должно быть, хотите отправить государя к Нашим праотцам, любезный Блюментрост! — сердито выговаривал немцу маленький толстячок с такими румяными щёчками, что, казалось, их натёрли свёклой. Но щёки натёрла не свёкла, а крепкий морозец, что настиг доктора Бидлоо по дороге из Москвы, откуда он был спешно вызван к больному Петру.

Бидлоо представлял противную немецкой шотландскую медицинскую школу и так же, как покойный Арескин, закончил в своё время прославленный медицинский колледж при Эдинбургском университете.