Станислав Десятсков - Когда уходит земной полубог

Олсуфьев перехватил жёсткий царский взгляд и едва не уронил банку от страха: знал, что за таким взглядом кроется дыба и плаха. А ну как и его голову в склянку! Свят, свят, свят! И поспешил выйти за дверь.

А Пётр снова нагнулся к печке. И вдруг острая боль пронзила поясницу. Он не выдержал и застонал громко. Тотчас двери распахнулись и в комнату брюхом вперёд важно вплыл доктор Блюментрост.

— Немедля в постель, мой государь, немедля в постель! — Блюментрост от серьёзности надувал щёки.

На сей раз Пётр не стал спорить со своим медикусом, хотя всегда был невысокого мнения о его талантах и не дале как в сентябре прибил Блюментроста палкой. Но что поделаешь, его любимый доктор Арескин уже несколько лет как скончался, а других медицинских светил в Петербурге не водилось. Вот и пришлось взять Блюментроста, отец которого лечил ещё самого батюшку, Алексея Михайловича.

В постели боль в пояснице несколько стихла, но начался жар. «Должно быть, напрасно я у Лахты спрыгнул в ледяную воду, спасая людей с тонущего бота. Людей-то спас, да себя, выходит, погубил!» — мелькнула у Петра последняя мысль, а затем он словно провалился в жаркую тьму. Впал в забытье. Доктор Блюментрост пощупал пульс и велел отворить царю кровь.

У прусского посла в Санкт-Петербурге барона Мардефельда собирался по четвергам небольшой, но изысканный кружок ценителей музыки. Обычными посетителями были французский посол маркиз Кампредон, посол Швеции граф Цедеркрейц и датский посланник барон Вестфаль. Иногда к небольшому оркестру Мардефельда присоединялись музыканты герцога голштинского, которых привозил президент тайного совета Голштинии Бассевич. Почти весь дипломатический корпус в Петербурге собирался на сих «музыкальных четвергах».

Вот и ныне, пока музыканты настраивали свои флейты и гобои, послы собрались в небольшой, но по последней парижской моде обставленной лёгкой мебелью гостиной и перебрасывались свежими петербургскими новостями. Собственно, большая часть послов и являлась на эти «четверги» не столько для того, чтобы внимать сладкой музыке волшебного Люлли, сколько затем, чтобы узнать о всех переменах при петербургском дворе.

— Говорят, царь безнадёжно болен... — процедил сквозь зубы граф Цедеркрейц.

«Для участника столь неудачной для Швеции Северной войны болезнь Петра Первого — как бы возмездие за все шведские беды», — подумал маркиз Кампредон и рассмеялся с показной беспечностью:

— Ну что вы, граф! Государь к Новому году беспременно выздоровеет, и мы снова узрим его величество с плотницким топором на корабельной верфи. — Кампредон намекал на известную всему дипломатическому миру царскую аудиенцию, когда Пётр принял маркиза на готовом к спуску корабле и заставил его карабкаться за собой на высокую мачту.

— Однако, господа, я счастливо выдержал это испытание, только голова немножко закружилась. Чего не сделаешь ради устройства брачных дел моего молодого короля! — Француз весело улыбнулся и победоносно оглядел собравшихся.

Но они уже в какой раз слышали рассказ Кампредона об этой корабельной аудиенции и потому пропустили его мимо ушей. А вот нынешняя болезнь Петра интересовала дипломатов всерьёз. Ведь если царь умрёт, тотчас встанет вопрос о наследниках.

«Коль престол займёт Екатерина или её дочери, старшая из которых уже обвенчана с герцогом голштинским, то это будет прямым ударом для датского интереса, поскольку Голштиния — давний враг Дании...» Толстячок Вестфаль с тревогой оглядел собравшихся и отметил про себя досадное отсутствие в обществе Бассевича. Ведь Бассевич после помолвки герцога с принцессой Анной отныне лицо самое близкое к русскому двору и потому знает все последние известия.

— Царь Пётр навряд ли на сей раз одолеет болезнь, так мне вчера сообщил сам доктор Блюментрост! — упрямо стоял на своём костлявый высоченный швед.

Его лицо, пересечённое шрамом, полученным ещё под Полтавой, побледнело от волнения, и оттого кровавый рубец ещё более бросался в глаза. Для Цедеркрейца кончина царя означала неизбежные волнения и смуты в России, и в этом случае, как знать, у Швеции вновь могла появиться надежда вернуть утраченные земли. И конечно, лучше, ежели на престол посадят не Екатерину, которая наверное останется в Петербурге, а сына покойного царевича Алексея. Ведь знатные бояре, что его окружают, и прежде всего старик Голицын, давно мечтают возвернуть столицу в Москву.

Меж тем хозяин музыкальной гостиной барон Мардефельд дал знак своему небольшому оркестру, и скрипки нежно повели тягучий менуэт Люлли. Барон в такт музыке покачивал головой, и казалось, всецело отдался своему увлечению, только вот взор его всё время был устремлён на лепных амуров, трубящих в победные рога над дверями. Барон ждал, когда двери распахнутся и появится Бассевич, обещавший доставить последние известия из дворца. Так уж случилось, что интересы Пруссии и Голштинии на время совпали, и Мардефельд и Бассевич стали горячими сторонниками Екатерины Алексеевны. Что касается Бассевича, то здесь интерес был явный: в том случае, ежели на престол взойдёт Екатерина, её зять, герцог голштинский, само собой, может рассчитывать на русскую военную помощь во многих прожектах (а среди них был и замысел посадить герцога на шведский престол, ведь Карл Фридрих по матери — сын старшей сестры убиенного Карла XII, в то время как ныне правящий в Швеции Фридрих Гессенский не имел в себе и капли крови династии Ваза, будучи только мужем младшей сестры Карла, Ульрики-Элеоноры). Словом, Бассевич мог рассчитывать, что с воцарением Екатерины голштинцы не только будут заправлять при русском дворе, но и посадят со временем своего герцога на престол в Стокгольме.