Джон Клеланд - Мемуары сластолюбца

Что же касается Лидии, которая и раньше не отличалась чрезмерным самообладанием и была лишь в ничтожной степени способна к притворству, то в ее внешности и поведении усмотрел я разительную перемену. Она была бледнее обычного, то и дело запиналась и проявляла ко мне непривычную ласковость, так что я воодушевился и легко попал на крючок, немедленно вообразив, будто они получили из Уорика обескураживающее известие, о чем я не считал нужным сожалеть, ибо предложение мое в данных обстоятельствах должно было показаться еще более свободным от всякой корысти. Я даже подумал, будто их поверенный пытался – и не без успеха – склонить их в мою пользу.

Со всем рвением влюбленного дерзнул я спросить Лидию, хорошо ли она себя чувствует и не было ли каких-либо дурных известий. Но она получила на сей счет строжайшие инструкции и потому сослалась на недомогание, использовав его – по наущению своей дуэньи – в качестве предлога, чтобы по возможности сократить мое посещение. Я пробыл меньше обычного и понял, но Лидия сильно расстроена. Нередко я ловил на себе ее взгляд, затуманенный слезами, которые она силилась удержать и отворачивалась, но крайне неохотно, как будто некое загадочное обстоятельство смягчило ее суровость. В те сладкие мгновения отнес я перемену в ее настроении на счет любви, но очень скоро был вынужден заменить это допущение другим, менее лестным. Последовавшие за этим события открыли мне глаза: столь непривычные знаки внимания объяснялись не чем иным, как угрызениями совести за тот жестокий удар, который она должна была нанести по своей любви, страстной и нежной. Несомненно, от нее не ускользнули верные признаки этой страсти, среди которых не последнее место занимало мое молчание, свидетельствовавшее о величайшем уважении. Дамам высшего света оно показалось бы смехотворным, но имело цену в глазах этого ангела. Возможно, ее удручила мысль о неизбежном расставании. Я строил разные догадки по поводу происшедшей в ней перемены, но ни разу тень подозрения не закралась мне в голову.

С тяжелым сердцем я простился с дамами. На следующее утро камердинер разбудил меня ни свет, ни заря и сообщил, что Том настойчиво просит моей аудиенции. Я тотчас приказал впустить его в спальню; сердце сжалось от тайных предчувствий. Войдя, он со слезами на глазах дрожащей рукой протянул мне письмо, непрерывно повторяя: "Они уехали, уехали!".

– Кто уехал, дурья твоя башка? – вскричал я.

– Дамы, сэр, – заикаясь, выговорил перепуганный мальчик, ожидая, что я обращу на него свой гнев.

– Как? Когда? С кем? – выпалил я на одном дыхании, сжимая письмо в руке, не в силах распечатать конверт.

Том вкратце изложил суть дела.

Накануне, меньше чем через час после моего ухода, дамы вернулись в свои апартаменты, заперлись да так и не выходили до часу ночи, когда вдруг появился старик, их поверенный, и настойчиво забарабанил в калитку. Мальчик и его бабушка сначала испугались: не воры ли? – но взглянув в окно, разглядели, как он препирался с часовыми. Дамы поспешили выйти из дома и подтвердить, что это их друг, который не причинит им зла. Миссис Бернард сказала старику, что у них все готово: одежда и постель увязаны в тюки, а драгоценности спрятаны в шкатулку. За каких-нибудь пять минут, с помощью стражников, все это было перенесено в карету, запряженную шестеркой лошадей. Едва мисс Лидия села в карету, как старшая дама обняла ее и крепко прижала к себе, словно утешая. Они сказали хозяйке, что, возможно, завтра же воротятся, а если нет, пусть она возьмет себе оставшиеся вещи. Мальчика облагодетельствовали, подарив ему кошелек с несколькими гинеями, и пожелали хорошо себя вести. Бедная мисс заливалась слезами, а потом вручила ему письмо, чтобы он передал мне в собственные руки. Парнишка бежал за каретой, покуда не выбился из сил: хотел посмотреть, на какую дорогу они свернут. Наконец они скрылись из виду. Он был так огорчен, что сам едва нашел обратный путь. Все, что он мог заметить, это что они отправились не в Лондон или Уорик, а, скорее всего, в сторону моря.

Пока он рассказывал, я стоял без движения, словно обратившись в камень, сраженный горем и негодованием: горем оттого, что из-за непредвиденного поворота судьбы утратил сокровище всей моей жизни, а негодованием – за ничем не заслуженную жестокость. От отчаяния я едва не отдал приказ об увольнении часовых – а ведь бедняги искренне считали, что, оказывая беглянкам помощь, действуют в моих интересах.