Николай Задорнов - Война за океан. Том второй

– И как китобои здесь себя ведут?

– С нами они смирные. Гиляков мы им не позволяем обижать, но не всегда усмотришь. Ведь тут собираются десятки их судов. У меня матросы и гиляки научились говорить по-английски…

– Так можно доверять вашему американцу?

– В очерченных пределах!

– Только сначала штаб надо спровадить отсюда.

– За чем же дело стало? Я уж отдал приказание. Утром пойдут.

– И вы уберите, Геннадий Иванович, всех, кого только возможно. Дайте поручение доктору, священнику и разошлите по командировкам офицеров. Чем меньше тут людей останется, тем лучше. Теперь о делах иных…

Речь зашла о вводе «Паллады» в устье реки.

– Это историческое судно! Его важно спасти. Престиж, и не дать англичанам похвастаться, что флагман нашей эскадры схвачен или потоплен. О судьбе ее печется великий князь.

– Для ввода «Паллады» нужна шхуна паровая. Не посылайте ее с рапортами, Николай Николаевич! Сейчас время, вода большая, можно ввести.

– Ни в коем случае!

Невельской не стал настаивать, сказал, что если вводить в двадцатых числах, то опять будет высокая вода, но только тогда уж обязательно нужна шхуна и пароход «Аргунь».

Вечером у могилы выстроились команды. Тут же гиляки и американцы с китобоя.

Генерал поднялся на холм, сказал слово.

«Вот ты чего удостоился после смерти-то», – думала Матрена, вытирая свои черные глаза.

Тут же священник, отец Гавриил. Невельской вспомнил, что не был на похоронах дочери, подумал, как Катя была одна, и разрыдался от всего вместе.

С похорон генерал и Невельские зашли на поминки в семейный барак, посидели на скамейках у бревенчатой стены, поговорили с казаками и матросами, каждый из которых старался подойти к генералу и поговорить. Тот всех благодарил и целовал через стол. Пили водку. Генерал хвалил кушанья, уверял, что давно таких не ел.

Поздно вечером шли по берегу моря. Екатерина Ивановна рассказала мужу о вчерашнем разговоре. Невельской понимал все. Он решил не поминать больше про свои планы движения на юг. Не время, право! Генералу могли быть большие неприятности. Сейчас настаивать на своем бесполезно и зря раздражать человека.

«Да, ответственность его в самом деле велика! Однако я бы на его месте именно в это самое время занял все гавани. В противном случае англичане, разыскивая наши посты и зайдя случайно в бухты юга, могут поднять всюду свой флаг».

В глубине души его уже шла новая работа. Гибель дочери, болезнь Коли Бошняка, гибель казаков – все это висело над ним, напоминая, что он не смеет превращаться в приказного бюрократа или лишь в ретивого исполнителя.

Муравьев рассказывал, что жена осталась на даче, за Ангарой, что она восхищена подвигами Екатерины Ивановны, ставит ее всем в пример, сама хочет на Амур, но это возможно лишь в следующем году. Помянул про поездку в Европу, рассказывал о театрах и писателях. Все интересно, слушаешь и отдыхаешь, пища есть уму, да сердце болит.

Дошли до дома. Муравьев простился с Екатериной Ивановной.

– Простите, Николай Николаевич, – вдруг сказал Невельской, когда дверь закрылась. – А Буссэ все же надо расстрелять! Судить и расстрелять!

– Не так просто, Геннадий Иванович, расстрелять Буссэ! Он – петербуржец. У него там…

Муравьев сказал это, как бы соглашаясь в душе, что расстрелять надо, хотя еще недавно весело проводил время с Николаем Васильевичем.

– Вот и… Пусть в Петербурге схватятся за головы, каков их питомец.

– Об этом можно говорить только в шутку или для отвода души! Путятин объяснил мне все. Он якобы не мог иначе поступить. А если строго судить, то стрелять надо и вас за зимовку в Императорской, и меня заодно.

– Римский сказал мне, что адмирал хотел послать шхуну вдогонку за своим распоряжением на Сахалин, отменить снятие поста. У Буссэ были мои инструкции…

Они дружески расстались. Генерал ушел во флигель. Римский-Корсаков съехал со шхуны, долго сидел у Невельских. Он рассказывал, как обмотал вал, и надеялся, что теперь течь будет меньше.

Утром шхуна ушла. Все еще спали. Невельской с генералом постояли на берегу. А через два часа на гребных судах отвалили и штабные.

Вечером на полупустынную косу, по которой разгулялся ветер, заметавший песок, высадились трое американцев. Двое в плащах и в русских шапках, а третий, высокий и сухой, выше Шарпера, в куртке и в шляпе, с черной бородой, которая называется стрелкой. У него маленькие глаза под острыми и почти безбровыми надглазницами. Даже Невельской видел его впервые.