Валерий Шумилов - Живой меч или Этюд о Счастье Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста

Слушая однообразно-иронические речи Вадье, каким-то образом оказавшегося у трибуны (на самой трибуне все еще стоит Робеспьер) и вновь говорящего что-то странное, не имеющее к происходящему никакого отношения (кажется, снова о деле старухи Богоматери Тео), Сен-Жюст чувствует, как в нем впервые зарождается глухая злоба по отношению к Неподкупному. Он топит их всех.

Разве поможет распечатка нелепой речи Робеспьера исправить ситуацию? Речь, в которой он не предложил никаких конкретных мер, кроме собственного заявления, что его жизнь, отданная борьбе за счастье народа, подошла к концу: «Некоторое время тому назад я обещал оставить притеснителям народа страшное завещание. Теперь я опубликую его с независимостью, соответствующей тому положению, в которое я себя поставил. Я завещаю им ужасную правду и смерть!» – так, кажется, он сказал? Ну вот, это «завещание» и опубликуют, на большее Неподкупный может не рассчитывать. Да и будет ли его речь опубликована? Похоже, что нет. Нет, потому что Сен-Жюст вдруг слышит чей-то резкий и яростный голос:

– Граждане, прежде чем быть незаслуженно опозоренным, я обращусь ко всей Франции, которую вы представляете… Пора, наконец, сказать правду! Один человек парализует волю Национального конвента, и этот человек, речь которого вы только что слышали, – Робеспьер!

Да, этот человек – Робеспьер… А это – Камбон, депутат, чья голова должна была упасть первой, если принять речь Максимилиана за основу…

– Граждане, дайте сказать и мне! Мы должны сорвать маску лицемерия, чье бы лицо она не прикрывала! Если окажется, что мы действительно не можем высказывать открыто свои убеждения, то я предпочту, чтобы мой труп стал престолом для честолюбца, чем благодаря своему молчанию стану его невольным сообщником!

Билло-Варрен… А вот и Фрерон:

– Билло-Варрен прав! Где же свобода мнений, граждане? Что стало с нашим Конвентом?!

– Неужели я не имею права высказывать свои собственные взгляды? – запальчиво отвечает Робеспьер.

А вот этого не следовало говорить, гражданин Робеспьер. Какие такие свои «собственные взгляды»?… Так говорил в Конвенте и Дантон…

– Но мы желаем этого права и для себя! – парирует Билло. – Граждане, я требую, чтобы речь Робеспьера, прежде чем она будет опубликована и разослана по Коммунам, пошла на проверку в оба наших Комитета…

– И я требую этого!… И я!… И я!… Мы все требуем! – то тут, то там с разных концов зала раздаются отдельные голоса.

Недоуменная публика на трибунах безмолвствует. Но Конвент – это уже не та трепетная аморфная масса, послушная рукам докладчика, как это было всего несколько минут назад. Депутаты как будто стряхнули с себя оцепенение. Теперь в глазах многих Сен-Жюст видит уже ничем не прикрытую ненависть, и хотя страх еще сидит в этих людях, в них начинает просыпаться и возмущение. Сен-Жюст понимает, что совершается нечто непоправимое, но молчит, вжавшись в свое сиденье, сцепив зубы и до боли в суставах сжав свои скрещенные на груди руки.

Но Робеспьер… Робеспьер, кажется, этого еще не понимает. Он не может сдержаться:

– Как, направить мою речь в Комитеты?! Мою речь будут проверять те, кого я в ней обвиняю?!

– А кого ты обвиняешь, Робеспьер? Назови имена! – бросает ему в лицо Билло-Варрен, один из действительно обвиняемых (и сам это знающий).

Робеспьер несколько мгновений неподвижно смотрит ему в глаза. А со всех сторон зала уже раздаются отдельные голоса, которых становится все больше:

– Имена! Имена! Назови имена! Нам нужны имена!

– Почему же он не назовет имена… – сквозь зубы цедит Сен-Жюст, так тихо, что его слышит только сидящий рядом с ним Кутон.

Ему хочется встать и крикнуть эти имена, которых он очень хорошо знает, самому. Но он знает также, что этого нельзя делать – толку не будет, а его завтрашнее выступление будет провалено. Может быть, Кутон?… Нет, поздно – Сен-Жюст слышит имя Кутона.

– Робеспьер, ты боишься назвать имена, потому что тогда тебе придется назвать слишком многих? Пусть это сделает Кутон, у него уже наверняка припрятан весь список, – называя имя Кутона, Панис, этот один из самых осторожных и едва ли не трусливых депутатов, смотрит не на калеку, а на сидящего рядом Сен-Жюста. И вдруг он взрывается: – Я что, тоже есть в вашем проскрипционном списке?

– Что же ты скажешь на это, Робеспьер? – раздается чей-то голос из среды депутатов-монтаньяров.

– Я не буду отвечать на подобные выпады! – уже тише говорит Робеспьер, но потом громко выкрикивает, обращаясь ко всему залу: – Зачем жить, если правды не существует? Какие списки?…