Валерий Шумилов - Живой меч или Этюд о Счастье Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста

(«Бесспорно, что тираны погибают от слабости законов, которые они сами лишили силы», – он вдруг вспомнил свои собственные слова из трактата «Дух Революции…», и ему показалось, что в его глазах потемнело.)

– Ну что же, попробуем действовать по твоему плану, Максимилиан, – вместо этого сказал он. – Попробуем в Конвенте назвать имена заговорщиков и потребовать чистки Комитетов.

– Да, у нас нет другого выбора, – во взгляде Робеспьера мелькнуло наконец торжество, говорившее: вот видишь, ты и согласился со мной, и ни к чему было начинать этот бессмысленный спор, – все равно все будет так, как решил я…

Сен-Жюст встал, взял со стола шляпу и пошел к двери. Но перед тем как выйти, он вдруг остановился, обернулся и еще раз посмотрел на Робеспьера. Тот сидел все такой же бледный и неподвижный, не глядя в его сторону. На мгновение Сен-Жюст задержал взгляд на его лице. Потом резко выдохнул: «Прощай!» – и вышел с твердым убеждением, что больше сюда не придет. Говорить с Максимилианом Робеспьером было уже невозможно. Они снова найдут общий язык, если одержат победу. Если же нет… Тогда… тогда их примирит поражение. Потому что они сами, написав на фронтоне Французской Республики святые слова «Свобода, Равенство, Братство», сделали их все вместе равнозначными всего лишь одному понятию, стоящему в надписи четвертым словом, и которое подменяло их, если три предшествующих вдруг почему-то становились несостоятельными.

Но здесь он перестал думать о Смерти и бездумно отдался в объятия ночной улицы. Тьма скоро поглотила его.

…Оставшись один, Робеспьер некоторое время сидел молча, совершенно бездумно глядя на стоявший на столе прямо перед ним кувшин с цветком розы. Потом жесткое выражение его лица постепенно приобрело умиротворенный характер. Он улыбнулся, вспомнив, как только что убеждал Антуана в своей вере в Конвент, надел очки и достал из письменного стола листок бумаги, в котором анонимный автор, назвавший себя депутатом Национального конвента, угрожающе предостерегал нового «Цезаря»: «Но сумеешь ли ты предусмотреть, сумеешь ли ты избегнуть удара моей руки или двадцати двух других таких же, как я, решительных Брутов и Сцевол?» Робеспьер с иронией прочитал эти строки, потом вызвал ньюфаундленда из-под кровати, положил ему на голову мягкую ладонь, ласково потрепал друга по затылку, а затем, глядя в добрые собачьи глаза своими прослезившимися, прочувственно произнес стихи, сочиненные им когда-то давным-давно в юности, и которые теперь, как ему казалось, как никогда отвечали его внутреннему желанию, желанию, которое должно было вскоре осуществиться:

[17] .

– Граждане, пусть другие рисуют вам приятные для вас картины, я же хочу высказать вам полезные истины. Я буду перед вами защищать нашу оскорбленную власть и попранную свободу. Я также буду защищать самого себя, вы не будете удивляться этому, вы совершенно не походите на тиранов, с которыми вы боретесь…

Первые же слова оратора озадачивают Сен-Жюста, и он в недоумении переводит взгляд, который как обычно из демонстрации был направлен у него поверх депутатских скамеек чуть выше верхней балюстрады для зрителей, вниз на трибуну, где застыла небольшая опрятная фигурка в голубом фраке, золотых панталонах и белом напудренном парике.

– Революции, которые до нас изменяли лицо государства, имели целью только смену династии или переход власти от одного лица к нескольким лицам…

Что, что он говорит?! «Вы не походите на тиранов, но революция, которую вы совершили, имеет целью переход власти к одному лицу?!» Что говорит Робеспьер? Он понимает, что говорит? Что за неудачное начало в такой день!