Григол Абашидзе - Цотнэ, или падение и возвышение грузин

Бледная, дрожавшая от страха Натэла глядела на безумие мужа, не смея подать голос, и только беспрерывно крестилась. Решили, что князь сошёл с ума. Боясь, что он может сделать что-нибудь с собой, приближённые с разрешения княгини навалились и связали своего господина.

Но владетель Одиши не лишился разума, хотя сумасшествие, быть может, было бы самым лёгким выходом из такого тяжёлого душевного потрясения. Сокрушение икон и поругание святынь не успокоило восставшего против бога владетеля Одиши. Спор с символами не мог смирить его возмущения. Ему хотелось схватиться с самим несправедливым богом и либо умереть, либо доказать побеждённому всю бессмыслицу, весь ужас им содеянной несправедливости.

Но бог или был трусом и боялся вступить в единоборство с Шергилом, или уж был настолько велик и могуществен, что не посчитался с вызовом восставшей против него букашки. Или, может быть, он был увлечён в это время наведением порядка в беспредельном мире и не заметил нарушившего порядок отдельного существа, не посчитался с его возмущением и бунтом.

Иконы были разбиты и растоптаны, но бог не отвечал на вызов, ничего больше не случилось с Шергилом и вокруг него, и тогда человеку, не утолившему свой бунтарский порыв, для подавления нечеловеческой душевной боли оставался один выход — убить себя, отделить душу от плоти и прекратить страдания. Самоубийство было бы к тому же высшим проявлением душевного бунта, его верхней точкой, полнейшим изобличением жестокости бога, исходящим от существа, которое прилежно соблюдало все заповеди, а теперь потрясённому бессмысленностью божьей кары, а затем и безразличием бога к человеческой душе, его бесчувствием.

Владетель Одиши под горячую руку мог убить себя, но этого не допустили. Тем самым был отрезан этот единственный путь сведения счетов с несправедливым богом. Слепого не оставляли одного, следили за ним. Человек даже во время сильнейших душевных взрывов остаётся человеком. У душевных потрясений есть свой логический ход, и когда они достигают высшей точки, сильнейшего накала, как правило, наступает естественный спад. Огонь постепенно утихает, крайнее напряжение слабеет. Время всё исцеляет. Всё, что во время бури спасается и уцелевает, постепенно возвращается к естественному состоянию и примиряется с тем привычным распорядком жизни, который был и раньше, из которого мощное, внезапное сотрясение на время выбило, короче говоря, бог победил. Шергил не смог покончить с жизнью и продолжал влачить жалкое существование.

Оказалось, что избавиться от жизненного ярма совсем не просто. Не всегда это зависит от желания человека. Рабу, поднявшемуся разбить это ярмо, остаётся заняться объяснением и толкованием несправедливости судьбы и постепенно вступить на трудный, но единственный путь — путь смирения и примирения с богом.

Мгла, в которую попал Шергил в результате сильного душевного потрясения, оказалась гораздо тягостнее, чем та, которая воцарилась вокруг него после потери зрения. И выбиться из неё, казалось бы, невозможно. Но через эту мглу его повёл проводник. Этим проводником оказался настоятель одишской церкви Ивлиан.

Обжегшись на молоке, дуют на воду. Так произошло и с родителями Цотнэ. Простую лихорадку, которая была повсеместна и обычна на Одишской равнине, сочли за новую вспышку той пагубной болезни, которая унесла жизнь Тамар и ослепила Шергила. Впрочем, излишняя осторожность и страх за жизнь сына не осудительны для родителей, у которых остался единственный наследник.

Трое суток Цотнэ нещадно трясло и бросало из жара в холод. Он изошёл потом и ослаб. На четвёртый день жар спал, и больному полегчало.

Тогда поняли, что это была обыкновенная лихорадка, начали усиленно кормить больного и допустили к нему близких.

Шергил во все дни болезни не выходил из комнаты сына. Он прислушивался к бреду ослабевшего мальчика. Ребёнок непонятно и путано, обрывками фраз бредил то о трупе, вынесенном полноводной рекой, то о заговорённой чертями виноградной грозди, то об огне, сжигающем плоть. Князю не удавалось связать воедино отдельные, бессвязные для постороннего слуха слова, и он принимал их за обычный бред, за бессмыслицу. С некоторых пор, а особенно, когда исчезла опасность заразиться загадочной болезнью, пастырь Ивлиан не оставлял Шергила в одиночестве. Они сидели, устроившись в уголке, и не нарушая покоя больного, тихо беседовали.

— Любовь к господу богу — особенная любовь, — слушал Цотнэ, притворяясь спящим и лёжа с закрытыми глазами.