Елена Хаецкая - Мишель

Юрий внезапно расхохотался.

— Ну вот, Сердюк, поздравляю с благим почином: мало что меня по голове треснули, так еще и ограбили!

И немало удивился, когда малоросс не нашел это обстоятельство забавным…

«Тамань — самый скверный городишко из всех приморских городов России».

Господин Беляев с гневом отшвырнул книжку «Отечественных записок». Лермонтов! Снова эта усатая физиономия и подпрыгивающая фигурка блудливого карлы, вызвавшая у него при первой же встрече непреодолимую гадливость… Но на сей раз к инстинктивной неприязни примешивалась ненависть совершенно холодная и рассудочная.

Повесть сама по себе заинтересовала Беляева мало. Взгляд уцепился за название, и в груди неприятно защемило. В Тамани действительно совершались перегрузки некоторых товаров на корабли, которые доставляли их потом горцам; дело было хорошо налажено и до сих пор не давало сбоев.

Господин Беляев, имевший специальное поручение — надзирать за этим районом, чтобы ничего подобного там не происходило, — был сильно огорчен, и это мало сказано. Он нарочно избрал Тамань для некоторых весьма темных операций, поскольку имел все возможности замутить там воду еще пуще, нежели намекал цыгановатый контрабандист в разговоре с назойливым барином.

Враги у Беляева имелись. Такие же скрытые, как и его деятельность. И Беляев на несколько минут задумался о них: кто бы мог дать Лермонтову подобное поручение — отправиться в Тамань и проследить за происходящим на берегу…

В самом деле — для чего же Лермонтов очутился прямо посреди осиного гнезда? Неужели молодого лоботряса в чине корнета действительно отправили с таким деликатным заданием? Нет, немыслимо.

Случайность? Чрезвычайно неприятная случайность — особенно если учесть, что у этой обезьяны в красном мундире есть пренеприятнейшее обыкновение: описывать решительно все, что промелькнуло у него перед глазами. Лермонтов обыкновенно не стеснялся в выборе сюжетов и прямо брал для своих сочинений действительно бывшие происшествия. Пока это касалось различных любовных переживаний со всякими легкомысленными особами — пусть; хоть и не всегда прилично. Вон, даже «Тамбовскую казначейшу» напечатали… Правда, с пропусками.

Но здесь — совершенно иное. Беляев несколько раз перечитал несколько страничек «Тамани». Не пропущено ни одной детали: место погрузки показано так, словно его нарочно осматривал полицейский чин, поднаторевший на сборе улик и сведений. Иди с книжкой в руке — да поглядывай себе по сторонам, не ошибешься. Внешность незнакомца — тоже. «Татарин», вишь! Только «ундина» немного могла сбить с толку, но это — в виде дани модному романтизму, а вот все прочее, вплоть до выговора местных жителей…

Книжка полетела на пол. Беляев закрыл глаза.

Разумеется, случались на его веку полновесные доносы, представленные в виде литературных произведений. Сочинители нередко развлекались, изображая своих приятелей и неверных подруг в весьма неприглядном виде, — такое тоже бывало. Но сейчас Лермонтов посмел опубликовать донос прямо на него, на господина Беляева! Догадывается ли хоть новопроизведенный поручик о том, на кого замахнулся? Да и вообще — что ему может быть известно?

Некоторое время Беляев холодно размышлял над этим, сопоставляя факты. Если доверять фактам, то получалось, что ничего поручик Лермонтов не знает. Творит, наподобие неосмысленного монгола, который поет себе во всю глотку обо всем, что ни встретит на пути: увидит птицу в небе — поет про птицу в небе, увидит след копыта лошадиного — поет про след копыта лошадиного…

Этим-то и опасен. Абсолютно точен. Поэт… Кажется, в той же книжке и стишки пропечатаны. Стишки Беляев читать не стал, в них ничего интересного. А вот повесть — очень некстати она появилась.

Итак, Лермонтов бывает, где не надо, видит, что не надо, и после доверяет бумаге — и всей честной и почтеннейшей публике то, чего бы не следовало.

И происходит это исключительно вследствие проклятых особенностей его нрава. Любопытен и болтлив, а в писаниях своих не щадит никого, и себя — того менее. Представитель «отрицательного направления» — того и гляди, войдет в моду! Достаточно дурен для того.

И стоило господину Беляеву от холодного анализа фактов перейти к рассмотрению личности самого поручика Лермонтова, как прежнее отвращение поднялось в нем, точно перед ним предстала противоестественная гадина, вроде младенца о двух головах или поросенка с лишней ножкой сбоку…