Сергей Мосияш - Фельдмаршал Борис Шереметев

— Велю ныне ж.

— Ступай, Борис Петрович. Распоряжайся. А ко мне пошли генерала Репнина, он, поди, уж ждет там. Хочу знать, что он скажет в свое оправдание.

— Заметить хочу, ваше величество, что сам Репнин в бою великое мужество являл.

— Грош цена такому мужеству, коли пушки врагу достались, — заметил, опять хмурясь, Петр. — А ты не заслоняй виноватого.

Шереметев вышел во двор, отирая платком вспотевший лоб. Генерала Репнина увидел сидящим под дубом рядом с привязанным тут же конем. Подбрюшье и пах коня потемнели от пота, — видно, генерал гнал его не жалея.

Шереметев направился под дуб, Репнин поднялся навстречу фельдмаршалу, посмотрел вопросительно.

— Ступай, Аникита Иванович, большой полковник крови твоей жаждет.

Уважительная кличка царя «большой полковник» имела хождение между генералами.

— Сердит?

— Сердит… — вздохнул Шереметев, опускаясь на скамеечку. — Я мню, он так не оставит твоего конфуза.

Репнин, оправив кафтан, откашлялся и направился к дому. Борис Петрович сочувственно смотрел ему вслед, думая: «Бедный Аникита. Светлейший опростоволосился со своей конницей, а тебе баня грядет ноне. Ох-ох-ох, грехи наши».

Фельдмаршалу приятно было хотя бы в мыслях винить фаворита, а вот себя виноватить не думал, для себя оправдание было веское: «В генеральную баталию остерегся угодить».

Когда Репнин предстал перед царем, тот взглянул исподлобья:

— Ты, генерал, знаешь, как пушки льют? Ты хоть раз был на заводе?

— Не был, ваше величество.

— Оно и видно. А надо б было тебе поломать в горах руду, добыть уголь, изготовить шихту, да постоять у печи доменной, да пробить летку, да пустить железо расплавленное. Вот бы и узналось.

— Я солдат, ваше величество, — заметил Репнин, бледнея. — И в защите отечества являть себя должен.

— Оно и видно, явил… — проворчал Петр. — Сколько пушек Карлусу подарил?

— Пять, ваше величество.

— За все пять в казну деньги воротишь, генерал, дабы впредь неповадно было казенное имущество бросать.

В горницу, гремя саблей, бесцеремонно влетел Меншиков.

— Петр Алексеевич, как я рад! — вскричал он, улыбаясь, и пошел было к царю навстречу, видимо надеясь, как всегда, обняться при встрече.

Но царь осадил его вопросом:

— А ты где был, светлейший, когда при Головчине король свейский {204} 204 Свейский — от свеи — шведы. Репнина свинцовой кашей потчевал?

— Но я послал в сикурс дивизию Гольца. А он, каналья, вместо рубки со шведами реверансы строил, да еще и полковое знамя неприятелю презентовал.

— Знамя?! — вытаращил глаза Петр, и опять тик задергал его щеку. — Под суд негодяя!

— Так надо разобраться, государь, — хотел вступиться за кавалерию Меншиков, но царь перебил его:

— Под суд! Обоих под суд! Тебе тоже, Аникита Иванович, придется предстать перед военным судом. Храбрость — качество славное, но за конфузию изволь отвечать. Иди.

Репнин вышел. Петр с укором взглянул на фаворита.

— По-доброму, Алексашка, тебе всыпать надо. Тебе. До тебя ныне рукой не достанешь, кавалер Андрея Первозванного, а главное — светлейший князь Римской империи. Укуси такого — зубы сломаешь.

Меншиков захохотал, довольный такой аттестацией Петра.

— Мин херц, а кому председателем суда быть укажешь? — спросил, бесовски щурясь, светлейший.

— А ты бы кого хотел?

— Да мог бы и я, мин херц, чай, военные порядки знаю.

— Ведая твое пристрастие к коннице, укажу тебе председательствовать в суде над пехотой, то бишь генералом Репниным. А над кавалеристом твоим Гольцем пусть фельдмаршал кригсрехт вершит.

— Ну что ж, спасибо, мин херц, — сказал Меншиков, стараясь скрыть свое неудовольствие таким недоверием царя. — Суд свершу правый и скорый.

«А ведь к отнятию живота присудит, сукин сын, — подумал Петр. — Ну ничего, пусть трудится, все едино последнее слово за мной будет».

Дорога в ночном лесу была раскисшей, грязной, и потому казачий отряд более двигался шагом, переходя на рысь лишь в местах песчаных и сухих. И хотя сотник воспретил разговоры, они нет-нет да возникали где-то в хвосте, куда у командира, ехавшего впереди, руки не доходили.

— Опять за конями послали нас, али как?

— Не… Ныне коней брать не велено. Говорят, царю «язык» свейский занадобился.

— Так прошлой ночью Охрименко капрала приволок. Чем не «язык»?

— Приволокем и мы «языка», може, и получше Охрименкова. А то и коняшек прихватим.