Дмитрий Мережковский - Юлиан Отступник

— Боюсь жизни, — ответил Юлиан.

— Душа твоя освобождается, — продолжал Максим,от всякой тени, от всякого ужаса, от всякого рабства вином божественных веселий, красным вином буйных веселий Митры-Диониса.-Боишься ли ты чего-нибудь, смертный?

— Боюсь смерти.

— Душа твоя становится частью Бога-Солнца, — воскликнул иерофант. — Митра неизреченный, неуловимый, усыновляет тебя — кровь от крови, плоть от плоти, дух от духа, свет от света. — Боишься ли ты чего-нибудь, смертный?

— Я ничего не боюсь, — отвечал Юлиан, с ног до головы окровавленный. — Я — как Он.

— Прими же радостный венец,-и Максим бросил ему острием меча на голову аканфовый венок.

— Только Солнце-мой венец!

Растоптал его ногами и, в третий раз, подымая руки к небу, воскликнул:

— Отныне и до смерти, только Солнце — мой венец!

Таинство было кончено. Максим обнял посвященного.

На губах старика скользила все та же двусмысленная, неверная улыбка.

Когда они возвращались по лесной дороге, император обратился к волшебнику:

— Максим, мне кажется иногда, что о самом главном ты молчишь…

И он обернул свое лицо, бледное, с красными пятнами таинственной крови, которую, по обычаю, нельзя было стирать.

— Что ты хочешь знать, Юлиан?

— Что будет со мною?

— Ты победишь.

— А Констанций?

— Констанция нет.

— Что ты говоришь?..

— Подожди. Солнце озарит твою славу.

Юлиан не посмел расспрашивать. Они молча вернулись в лагерь.

В палатке Юлиана ожидал вестник из Малой Азии.

То был трибун Синтула.

Он стал на колени и поцеловал край императорского полудаментума.

— Слава блаженному августу Юлиану!

— Ты от Констанция, Синтула?

— Констанция нет.

— Как?

Юлиан вздрогнул и взглянул на Максима, сохранявшего невозмутимое спокойствие.

— Изволением Божьего Промысла, — продолжал Синтула, — твой враг скончался в городе Мопсукренах, недалеко от Мацеллума.

На следующий день вечером собраны были войска.

Они уже знали о смерти Констанция.

Август Клавдий Флавий Юлиан взошел на обрыв, так что все войска могли его видеть, — без венца, без меча и брони, облеченный только в пурпур с головы до ног; чтобы скрыть следы крови, которую не должно было смывать, пурпур натянут был на голову, падал на лицо.

В этой странной одежде походил он скорее на первосвященника, чем на императора.

За ним, по склону Гама, начинаясь с того обрыва, где он стоял, краснел увядающий лес; над самой головой императора пожелтевший клен в голубых небесах шелестел и блестел, как золотая хоругвь.

До самого края неба распростиралась равнина Фракийская; по ней шла древняя римская дорога, выложенная широкими плитами белого мрамора, — ровная, залитая солнцем, как будто триумфальная, бежала она до самых волн Пропонтиды, до Константинополя, второго Рима.

Юлиан смотрел на войско. Когда легионы двигались, по медным шлемам, броням и орлам, от заходящего солнца, вспыхивали багровые молнии, концы копий над когортами теплились, как свечи.

Рядом с императором стоял Максим. Наклонившись к уху Юлиана, шепнул ему:

— Смотри, какая слава! Твой час пришел. Не медли!

Он указал на христианское знамя, Лабарум, Священную хоругвь, сделанную для римского воинства по образу того огненного знамени, с надписью Сим победиши, которое Константин Равноапостольный видел на небе.

Трубы умолкли. Юлиан произнес громким голосом:

— Дети мои! Труды наши кончены. Благодарите олимпийцев, даровавших нам победу.

Слова эти расслышали только первые ряды войска, где было много христиан; среди них произошло смятение.

— Слышали? Не Господа благодарит, а богов олимпийских, — говорил один солдат.

— Видишь-старик с белой бородой?-указывал другой товарищу.

— Кто это?

— Сам дьявол в образе Максима-волхва: он-то и соблазнил императора.

Но отдельные голоса христианских воинов были только шепотом. Из дальних когорт, стоявших сзади, не расслышавших слов Юлиана, подымался восторженный крик:

— Слава божественному августу, слава, слава!

И все громче и громче, с четырех концов равнины, покрытой легионами, подымался крик:

— Слава! Слава! Слава!

Горы, земля, воздух, лес дрогнули от голоса толпы.

— Смотрите, смотрите, наклоняют Лабарум, — ужасались христиане.

— Что это? Что это?

Древнюю военную хоругвь, одну из тех, которые были освящены Константином Великим, — склонили к ногам императора.

Из лесу вышел солдат-кузнец, с походной жаровней, закоптелыми щипцами и котелком, в котором носили олово; все это, с неизвестной целью, приготовлено было заранее.