Робин Янг - Реквием

На двадцать третий день августа сэра Уильяма Уоллеса привезли в Вестминстер, где устроили над ним суд. Ну ты, конечно, понимаешь — это был не суд, а судилище. Сэра Уильяма обвинили в предательстве короля, хотя он на верность Эдуарду никогда не присягал. Приговор объявили в тот же день. Дэвид рассказал мне, что было потом, но не все. Думаю, он не хотел меня пугать. А его самого с тех пор преследуют кошмары от увиденного. Я не могу думать об этом, душа болит нестерпимо. Мы насмотрелись жестокостей и даже, кажется, к ним привыкли, но то, что сделали в тот день в Лондоне с красивым благородным человеком, невозможно описать. Я собиралась, но не нашла слов. Не могу…»

Строчки расплылись перед глазами Уилла. Письмо выскользнуло из пальцев и медленно упало на пол.

Он увидел толпу, выстроившуюся вдоль дороги от Вестминстера до места казни. Увидел вскинутые кулаки и разверстые в ярости рты. Услышал бранные вопли и веселый смех, когда мимо них провозили великана людоеда с севера, голого и связанного. Он чувствовал на себе их плевки, которые целились ему в лицо, и пинки тех, кому повезло дотянуться. Он ощутил исходящую от них острую вонь, когда они, исходя на жаре потом, возбужденно отталкивали друг друга, пытаясь хотя бы раз глянуть на ненавистного злодея. Уилл ощутил глубокий нутряной страх, когда впереди показался эшафот, место мучений, которые невозможно постичь. Он представил, каково это — взбираться на помост и смотреть вниз, на бурлящее море искаженных злобой лиц, в которых не осталось почти ничего человеческого. А уж тем более христианского. Он услышал радостные вопли толпы, когда появились одетые в черное палачи.

Уилл попытался отгородиться от нахлынувших образов и вдруг услышал голос Эдуарда, доносившийся к нему сквозь годы, когда он издевался, стоя перед ним в монастырской келье в Стирлинге: «За это время опорожняется мочевой пузырь и кишечник. А собравшаяся толпа стоит и глазеет».

Он попытался вспомнить Уильяма Уоллеса, каким он был при их последней встрече четыре года назад, когда они прощались на пристани в Париже. Попытался вспомнить ощущение его крепкого пожатия, замечательную улыбку, осветившую его голубые глаза. Но видел лишь его истерзанное тело, еще живое и, несмотря ни на что, не сломленное.

«Потом тебя положат на стол, и начнется представление».

Он почувствовал острую режущую боль, когда ему отрезали гениталии, лишая мужественности и силы. Почувствовал, как палач грубо копается в его груди и животе. «Боже милостивый, надеюсь, ты пощадил его и дал умереть в тот же момент».

«…палач начнет медленно вынимать из тебя внутренности и сжигать одну за другой перед твоими глазами».

Уилл резко встал. Подошел к окну, положил ладони на камень и, закрыв глаза, подставил лицо дующему в щель холодному ветру. Вот палач наконец завершает казнь. Он засунул ему руку по локоть в грудь и под неистовый рев толпы вырвал бьющееся сердце. Уилл стиснул зубы и сосредоточился на воспоминании, когда Уоллес сел в лодке за весла и она удалилась вниз по голубой Сене. Он поднял руку в последний раз и исчез вдали.

Уилл впился пальцами в камень. Теперь Уоллеса нет, и вместе с ним ушла надежда.

Эдуард победил.

Уилл почувствовал, как в нем вскипает старая ненависть, обузданная на время борьбой за спасение Темпла. Он вскрикнул и перевернул стол с кувшином и свечами. В отчаянии ударил кулаком в стену. В сознании всплыло высокомерное улыбающееся лицо Эдуарда. Он повернулся и, прижавшись спиной к стене, соскользнул на пол. И вот тут перед ним неожиданно возник папа Климент. Главное теперь — убрать Ногаре. Если это удастся, понтифик заставит Эдуарда прекратить войну в Шотландии. Значит, надежда еще жива.

Тюрьма Мерлан, королевство Франция 25 декабря 1305 года от Р.Х.

Скорчившийся в темноте узник прислушивался к слабым звукам, доносящимся из внешнего мира. Звяканье ключей, стук дверей, скрип засовов. Время от времени хриплые вопли заставляли его морщиться. Слушая звуки, он качался туда-сюда, ударяясь спиной о грубый камень. Качался и считал. Раз. Два. Сто. Две тысячи. Это была его мера времени в мире без дней и времен года. В подземелье он забыл о солнце. Здесь существовали лишь разные оттенки тьмы. Все зависело от того, насколько близко стражники подходили к нему со своими факелами. Теперь он начал терять счет уже после первых нескольких сотен. Просто продолжал тупо раскачиваться и грезить наяву.

Лица и пейзажи в этих грезах он видел отчетливо, но они были практически лишены цвета. Деревья все — черные, небо пепельное. Голубой цвет просто невозможно было вообразить. Его волосы, кожа, лохмотья, стены, пол и пища — все было грязно-серым. Все, кроме крестов на белых мантиях стражников. Их кресты цвета крови напоминали о грехе и злодействе. Он не мог смотреть на них — отворачивался, когда стражники стегали его плетками. Он пытался загородиться, и удары приходились по рукам. Стражники научили его, какие слова не следует произносить. Нельзя отстаивать свою невиновность, жаловаться и вообще проявлять недовольство.