— Нет, немного. Отбор всюду сделан был заранее — ив Казани, и в Нижнем, и в Юрьевце. Вот в Кинешме чуть не сорвалось — мы рисковали получить целый косяк красных… Ну и нескольких серьезных больных пришлось принять ради соблюдения госпитальной обстановки. Полагаю, надо выкинуть в Костроме больных ополченцев и старика с переломом…
— Знаете, подпоручик, насчет этого старика я иного мнения. Не может ли он пригодиться в качестве… ну, некоего, что ли, идейного подспорья? Для бесед с колеблющимися, вообще верующими из крестьян? Видел я недавно листовки против красных. Немцы на юге отпечатали для русских мужиков: «Бей жида-большевика, морда просит кирпича». Понимаете, с такой пропагандой мы далеко не уедем. Не попытаться ли поставить этого божьего старца на ноги к началу дела?
— Что ж, попробуем подлечить для пользы службы, как говорится. Религиозное подспорье нам, конечно, не помешает.
— Что представляют собою соседи Губанова? Вы их при вербовке прощупывали?
— Нет, в Ямше условия исключали надежную проверку, но коммунистов там, кажется, нет. Пора Губанову потолковать с ними по душам. Пойдемте туда!
Сиделка и опомниться не успела, как оба собеседника вошли в каюту. Сама она решила не шевелиться в кресле и не откидывать простыни, которой прикрылась от мух. В каюте похрапывали спящие больные. Иван Губанов сразу же встрепенулся, как только военфельдшер осторожно тронул его за плечо.
— Тсс! — предостерег его врач. — Пусть соседи поспят еще… Что выяснили о них, подъесаул?
— Фабричных тут нет, — заговорил разбуженный сипло. — Одни мужики. Кто охотой не пойдет, из-под палки заставим. Обратите внимание на сиделку: молода, но старательна.
— Да, медики будут в цене, как говорится… Но ведь она должна проводить старца? — возразил фельдшер.
Доктор Пантелеев усмехнулся и кивнул на спящего Овчинникова:
— Если этот сгодится в дело, ручаюсь, и она не отстанет. Тут, похоже, роман намечается… Однако подходим к Костроме, понимаете? Пока только эта ваша каюта и неясна. Потолкуйте с солдатами, подъесаул, желаем успеха! Пойдемте, подпоручик!
Дверь каюты захлопнулась за врачом и фельдшером. Больные слышали последние, громкие слова разговора. Все пробудились, лежали помрачневшие, озабоченные.
— Слышь, Михей, — заговорил Шаров, солнцевский ополченец. Он хлопнул по плечу контуженного земляка Надеждина. — Оказывается, нами здеся подпоручики и подъесаулы командывают. Вот оно как обернулось!
Надеждин неторопливо уселся на койке.
— Вас лекаря эти подъесаулом величали? — обратился он к яшемскому мяснику. — Из казачьего, стало быть, войска? Покамест скрываться изволили на монастырском дворе? Или как вас еще понимать, ваше благородие?
— Да, ребята, — подъесаул откашлялся и предложил желающим портсигар с махоркой. — Подымим да потолкуем… Большое дело повсеместно затевается, великое, святое дело. России, ребята, порядок нужен. Не тот, что большевики вводят. Они германские агенты, а нам свой, российский закон нужен, чтобы кончить народные бедствия, власть установить для всех справедливую.
— Не знаю, какая власть господам хороша, а нам и нонешняя по душе! тонким резким голосом почти выкрикнул Надеждин. — Только вот войну скончать желательно, торговлишку кое-какую открыть, хозяйство поправить — и живи всяк в свое удовольствие.
— Да кто ее тебе откроет, торговлишку? — рассердился подъесаул. — Кто на липовые деньги товар продаст? Кто фабрики пустит, управлять ими станет? Про такую разруху, как у нас, даже в библии не писано. Народ голодает, одни комиссары в Кремле с девками пируют, а ты говоришь — по душе! Эх, дурачье вы темное! Нынче ты ограбил, а завтра у тебя награбленное отымут. Хоть, к примеру, ту же землю.
— Покамест не отнимают, — заметил Шаров осторожно. — Сеять велят. Не на барина. На себя.
— Теперь за старое в деревне никто не держится, — поддержал товарищей чуваш Василий Чабуев. — Кто и держался за царя по старой памяти, тому напоследок война эта германская и Распутин безобразиями своими показали, что и как есть. Скажите, ваше благородие, господину начальнику, пущай всех нас в Костроме высаживает.
— И дурачьем темным нас, ваше благородие, при Советах-то никто не называл. Отвыкли от офицерского разговору, — съехидничал Надеждин.
Подъесаула взорвало. Он сел на край койки, спустил здоровую ногу на пол, а к другой ноге с отнятой ступней ловко пристегнул протез, В одном белье стал посреди каюты.
Читать дальше