Сергей Марков - Юконский ворон

— Вы знаете, — сказал редактор Загоскину, зябко кутая горло в красный фуляр, — российские жандармы владеют какою-то тайной… Безусловно, они знают основы животного магнетизма, месмеризма или чего-либо вроде этого. Подумайте только, добродушный по существу пожилой человек в каске с султаном внушил мне ужас, — мне, прочитавшему тысячи книг, мне, знающему наизусть «Фауста»… И этот цветок, и рассуждения о торжестве полицейской печати! Это ужасно!.. — Редактор хрустнул пальцами. — Вряд ли мне дадут умереть спокойно, и как страшно ощутить — пусть на мгновение — раба в себе!..

Загоскин молчал. Знакомая черная завеса возникла перед его глазами. «Не везет, как не везет мне, — подумал он. — Правитель и Рахижан украли материалы, а теперь — рухнула последняя надежда рассказать людям о том, что ты думал, что мучило тебя. Ворон — судьба… Но все ли потеряно? Могу ли я еще бороться?» — уже спокойно решал он про себя.

— Я очень многим обязан вам, — сказал Загоскин редактору. — Разрешите крепко пожать вам руку. Оставляя вас, льщу себя надеждой, что вы вспомните меня в трудную минуту… Я помогу вам, если это будет нужно. — И он вышел из редакции поспешно и решительно, сутуля плечи и опустив голову, но весь полный решимости вести борьбу до конца.

Он вошел в подъезд министерства, поднялся по обитой коврами лестнице, проследовал по сияющей глади паркета и остановился у дубовых дверей приемной. Высокая особа была занята, приема у нее пришлось ждать более часа. Наконец глухая дверь распахнулась, и Загоскин увидел в глубине комнаты сухого, изможденного человека со звездой на груди. Он был так мал и сух, что звезда казалась больше, чем его лицо. Важная особа встретила Загоскина радушно, пригласила занять место напротив себя.

— В отставке? — спросил сановник, показывая перстом на мундир Загоскина. Бриллианты сверкнули на груди особы.

— Разжалован, — ответил тот, бледнея.

Загоскин привык к тому, что вслед за этим вопросом обычно следовал второй — о причинах разжалования. Он приготовился к возможно спокойному ответу.

— О чем просите?

— Ваше высокопревосходительство! Выслушайте меня. Во время похода по Русской Америке я открыл на реке Квихпак золото. Этому не придали должного значения. Пагубный пример продажи форта Росс в Калифорнии иностранцу вынуждает меня просить милостивого вашего внимания к делу о юконском золоте. Припадаю к стопам… — заключил Загоскин, внезапно вспомнив о том, что есть такое выражение для обозначения крайней зависимости от лица повелевающего.

— Напрасно, любезнейший, — промолвил сановник, по-старчески шаркая ногами под столом. — Припадают лишь к стопам монарха, а я — только его слуга. Про золото в Америке мне уже докладывали. Изъясните коротко о своем открытии.

Сановник, прикрыв глаза, выслушал Загоскина.

— Ничего поделать не могу, — сказал он спокойно. — Ради выгоды империи об этом золоте следует молчать. Калифорния объята беспорядками, — именно открытие золота вызвало их. Объявив о золоте на Аляске, мы ввергнем колонии в трудности и не сможем удержать их под своею властью. Не просите… Считаю ваше сообщение государственной тайной. За известие — благодарю, но вместе с этим приказываю и молчать…

«Напрасно! Все напрасно… — думал Загоскин. — „Припадаю к стопам“!.. Экое выражение подлое, экзекуторское какое-то. Спокоен сановник, видно, еще павловской выучки. Ничем не прошибешь…» Он поднялся с места.

— Необъятность диких земель, — заговорил сановник, — трудности управления, близость владений других наций — все это приведет к тому, что мы можем утратить наши владения в Северной Америке. — Он вынул осыпанную алмазами табакерку и отправил в ноздри большую понюшку. — Ваше рвение достойно похвалы, но рвение это напрасно. Прошу вас не уходить совсем, а обождать немного в приемной…

Загоскин вышел из кабинета. Через несколько минут к нему подошел важный, похожий на журавля секретарь и протянул небольшой голубой конверт.

Загоскин раскрыл его уже на улице. Краска стыда и обиды покрыла его щеки. В конверте лежали две двадцатипятирублевые ассигнации и записка:

«Слово — серебро, а молчание — золото. Эполеты когда-нибудь вернешь. Прими деньги из фонда вспомоществования нуждающимся лицам благородного сословия…» Далее стояла подпись, как бы извлеченная из архивов восемнадцатого века.

«Ишь какие лаконизмы Фридриховы для прикрытия хамства, — думал Загоскин. — Подачки стали совать». Он, спотыкаясь, шел по булыжникам Сенатской площади.