Том Холт - Песенка для Нерона

Скамандрий; ну, он был младшим братом и делал, что сказано, так что мне не в чем его винить. Он сэкономил римлянам два деревянных бруска и три грошовых гвоздя.

Миррина; что ж, мне иногда снится ее лицо, багровое и вздутое, с вылезшими из орбит глазами; а то бывает другой сон, в котором я женат многие годы, и однажды я просыпаюсь, солнечный свет струится сквозь окна, птички поют, а она лежит рядом — мертвая, задушенная, постель пропиталась мочой, ладони у меня горят, а суставы пальцев адски жжет. Обычно в этот момент я и просыпаюсь.

— Ладно, — сказал капитан. — Так-то лучше. И какого черта нам делать теперь?

Все замерли и уставились на него в ожидании приказов — кроме безымянного приятеля Офеллина, который все еще вытирал кровь с лица. Потом до меня дошло, что капитан смотрит на меня; мысли у меня сразу спутались.

— Вы двое, — сказал капитан. — Что вообще происходит? Кто вы такие и кто были эти идиоты?

Ну, такому, как он, врать даже не подумаешь. Луций Домиций стоял с таким видом, будто кто-то освежевал его и натянул кожу на статую, так что было понятно, что отвечать придется мне. Я постарался быть краток, рассудив, что в деталях он не нуждается и хочет знать только основные факты. Я сказал, что мой друг — Нерон Цезарь, что мы с ним бродим с места на место последние десять лет, пытаясь заработать на жизнь, но Аминта, который был главарем банды в Риме, поймал нас и собирался сдать наместнику Сицилии за хорошие деньги, но вышло так, что Миррина прослышала о сокровище, о котором знали только мы, и уговорила братьев заглянуть сюда на тот случай, если оно и вправду существует. Что касается предыдущего раза: нам отчаянно надо было убраться с Сицилии — из-за наместника и всего прочего — а их корабль случайно попался нам по пути. Я сказал, что мне очень жаль, что я обманом выдал Луция Домиция за своего раба, но денег у нас не было, а если бы мы остались на Сицилии, то погибли бы, и я брякнул первое, что пришло мне в голову; так или иначе, сказал я, надеюсь, что все это золото послужит хорошей компенсацией.

Капитан рассматривал меня довольно долго, а потом сказал:

— Ладно, хрен с ним, — и я увидел, как он выкидывает все это из головы, потому что правда это или ложь, но в любом случае она никак не влияла на необходимость переместить миллион тонн золота из храма на корабль. Мне страшно полегчало, потому что это значило, что мы с Луцием Домицием не последуем за Аминтой, или по крайней мере — не прямо сейчас. Не так много требуется, чтобы меня развеселить. Спасите меня от неминуемой смерти — и я счастлив, как свинья в грязи.

Ладно. Как бы вы решили нашу проблему?

И это не ярмарочное соревнование. Вы бы посидели, подумали, может, покрутили ее в голове день-другой или стали набрасывать планы палочкой в пыли. И вы могли сказать себе, да ну его нахрен; ну не могу я ничего придумать — и что? Именно; что с того? Капитан, однако, был лишен такой роскоши. Ему надо было придумать работающий план, используя то, что было под рукой; он должен был действовать быстро и не мог позволить себе напортачить. Последнее было самым важным. Возможно, чтобы понять это, надо было там побывать. Я не могу передать саму атмосферу: девятнадцать мужиков стоят вокруг такого богатства, какого они не видели за всю жизнь, и все оно принадлежит им; они станут богаче, чем римские сенаторы или цари Вифинии — и они, и их потомки на сотню поколений — все их проблемы будут забыты, но для этого надо решить одну-единственную: доставить все это добро на корабль. И решение этой проблемы было не их обязанностью. Это была задача капитана. Говоря о вопросах жизни и смерти — здесь речь шла о их жизнях и его смерти (никаких сомнений), если он не справится. А ведь он не был к такому подготовлен, он не был архитектором или одним из тех ребят, которые зарабатывают на жизнь, сплавляя огромные каменные блоки по рекам на плотах; он не мог послать за инженером-консультантом, как Луций Домиций, когда тому потребовалось убить свою мать. Эти девятнадцать человек стояли там в мертвой тишине, затаив дыхание и ждали, когда он скажет: ладно, вот как мы поступим. Он должен был произнести эти слова, потому что иначе его порвали бы в такие мелкие клочья, что к Паромщику он явился бы в бутылочке из-под духов; и произнести не от балды, а на самом деле зная, что надо делать.

Положеньице, а? Я бы с удовольствием посмотрел, как из него вывернулись бы Александр Великий, Ганнибал или Веспасиан Цезарь (а они считали себя великими предводителями); наш капитан был шкипером зерновоза, все расчеты производил на пальцах, а сморкаясь, вытирал эти пальцы о волосы. В такие момент я рад, что я никто. Никому не придет в голову возложить на меня что-нибудь подобное.