Жорж Бордонов - Вильгельм Завоеватель

— Ибо, сеньор, я думаю, невеста моя, сарацинка, уже успела обратиться в нашу веру и укрепиться в ней. Позвольте мне лично удостовериться в этом, и тогда я взойду на корабль с великой радостью на сердце, а не с необоримой тоской, от которой не нахожу себе места.

Герцог нахмурил брови, но голоса, однако, не повысил:

— Коли ты уверен в ней, почто так терзаешь себя?

В его словах не было ничего утешительного. Но я твердо решил стоять на своем:

— И все же, сир герцог, было бы куда лучше, если бы я увидел все собственными глазами, а не томился бы в горьких сомнениях, точно в болоте… Позвольте мне жениться на ней, ибо дольше ждать мне невмочь… Сир, я не получал вестей из Реньевиля с тех самых пор, как покинул его. Хотя за это время из Котантена к нам приезжали и тамошние рыцари, и их оруженосцы…

— Да уж, вы с Гераром и впрямь два сапога пара, два коня или быка в одной упряжке.

— А все быки, сир герцог, друг другу братья, и дорога у них одна…

Герцог дал мне разрешение съездить в Реньевиль. Но его милость едва не погубила меня: из-за нее я чуть не угодил в пропасть, из которой мне, ослабевшему духом, вряд ли суждено было бы выбраться. Но кто в случае, подобном моему, может все знать наперед и с точностью предречь, что ожидает тебя? Кто может утверждать наверное, на что способно сердце, отравленное любовным ядом, в какие бездны готово оно низвергнуть того, кто сражен этой пагубной страстью?

Мой путь в Реньевиль не был добрым: по дороге меня подстерегали препятствия, хоть и пустячные, но слишком частые, — как будто провидение было против моего возвращения домой и делало все, чтобы остановить меня на полдороге. Конь мой то и дело терял подковы. Потом его отнесло водным потоком при переправе, из-за чего я потерял целый день. Затем меня скрутила лихоманка, правда, с помощью целебных настоев я довольно быстро встал на ноги, однако на выздоровление ушло два бесконечно долгих дня. Когда я наконец добрался до Реньевиля, то буквально валился с ног от усталости, а душу мою снедала неодолимая тревога! И не без причины. Я слишком опоздал — по крайней мере, недели на две! Сарацинка, вконец изнемогшая от нравоучений моей матушки и каждодневных проповедей нашего священника, сбежала из дому. Случилось это, как и в первый раз, ночью: она отодвинула задвижки на дверях и босая неслышно прошмыгнула наружу, а потом, таясь в тени кустов, пустилась в лес и затерялась в бескрайних чащобах. И с тех пор ее никто не видел. Наши крестьяне, которых матушка моя, встревожившись не на шутку, тотчас же подняла на ноги, долго искали беглянку, но так и не нашли.

— Я думаю, — сказала мне матушка, — ей стало невмоготу жить с нами. Рано или поздно она все равно затосковала бы по своим диким танцам и прочей чертовщине и непременно убежала бы к соплеменникам. Моли Господа, чтобы он смилостивился над нами, славный мой Гуго! В таких случаях мы всегда воздавали Ему молитвы, и Он отводил от нас самые страшные беды. Забудь свою тоску! Разве тебе мало скорби, что эта чертовка посеяла в твоем сердце? Она хотела погубить твою чистую душу! Она же еретичка, ведьма…

И тут я ощутил вспышку лютой ярости. Девчонка-дикарка едва не извела мою добрую, ни в чем не повинную матушку. Однако и подозрение, что именно из-за поучений и постоянных укоров Мирге пришлось бежать из Реньевиля, не отпускало меня.

— А знаешь ли ты, — оправдывалась матушка, — знаешь, что она хохотала как умалишенная, когда я называла ее Мишелеттой? И что иной раз лунными ночами она выла в своей комнате по-волчьи так, что поднимала на ноги служанок. И все ее боялись…

Я больше не мог этого вынести. Слезы, причитания, простодушные заверения матушки в ее невиновности и злых чарах Мирги вывели меня из себя. Я вскочил на коня и как стрела помчался куда глаза глядят! На скаку я кричал: «Она сбежала от меня, а не от дома моего! Из-за меня! О Мирга, Мирга, коварная обманщица!» — чем немало удивил крестьян, трудившихся на полях. Стоит ли подробно рассказывать об этом позорном дне, да и о других, последовавших за ним? Зачем? Я летел, не разбирая дороги, и вскорости незаметно для самого себя очутился возле Бекского аббатства, основанного в давние времена рыцарем Геллуином, где в то время, когда я там очутился, настоятелем был достославный отец Ланфран. И мною вдруг овладело искушение попросить там убежища. Хотя вместе с тем какая-то странная, едва ощутимая надежда продолжала вести меня вперед: а что, если мне повезет и в какой-нибудь деревушке я нападу на след артистов, с которыми когда-то странствовала Мирга? И я двинулся дальше по незнакомой, сплошь усеянной камнями и выщербленной рытвинами дороге, пролегавшей через Экувский лес, чтобы найти там свою смерть от стрелы, пущенной ловким злодеем, которая пронзила бы мне грудь и навсегда избавила от невыносимой муки. Да, я хорошо помню, тогда мне хотелось лишь одного — скорее умереть! Однако через какое-то время мрачные тенистые чащи расступились, и я оказался у ворот Сент-Эвруской обители. Взмокший от пота, умирающий от голода, я соскочил со спотыкавшегося на каждом шагу коня и постучал в огромную кованую дверь.