Вячеслав Софронов - Кучум

— Они не желают здоровья государю нашему, — ответил за них Матвей Мещеряк и выпил до дна.

Сеидяк сделал вид, что пьет, но Карача-бек шепнул:

— Вино может быть отравленным, остерегись, — сам же даже не притронулся к своему кубку.

— Коран не позволяет мусульманину вино пить, — широко улыбаясь, поклонился он воеводе.

— Ничего… За здоровье государя не большой грех и выпить чуть. Не надо хозяев обижать, — шутливо погрозил пальцем Данила Григорьевич.

— Пойду коней погляжу, — поднялся из-за стола Карача-бек и, несмотря на протесты воеводы, вышел во двор, где остались нукеры охраны. Неподалеку от них расположились стрельцы с пищалями в руках. Ворота же были наглухо закрыты и там стояло десятка два стрельцов. У Карачи-бека похолодело все внутри. Похоже было, что вместе с неразумным ханом он сам залетел в клетку, из которой не так-то легко выбраться. Подозвав к себе сотника, спросил осторожно:

— Кони где?

— Отвели куда-то, — беспечно ответил тот, сплевывая на землю.

— Скажи, чтоб все шли за мной, — и Карача-бек решительно направился к воротам. — Выпусти нас, — приказал он стражнику.

— Не велено, — сухо ответил тот, неприязненно глянув на идущих к воротам татарских воинов.

— Я велю Тебе! — закричал потерявший самообладание Карача-бек и выдернул саблю из ножен.

— Братцы! Наших бьют! — завопил, отскакивая в сторону, охранник. Стрельцы и казаки побежали к воротам с пищалями и саблями в руках. Шум услышали и в воеводской избе. Данила Григорьевич Чулков поднялся и, нахмурив густые брови, кивнул Матвею Мещеряку:

— Сходи разберись. Поди опять твои молодцы драку затеяли. А хан пусть с нами останется, — мягко осадил вскочившего было Сейдяка.

У ворот несколько человек уже бились на саблях, когда Мещеряк врезался в толпу, громко крича:

— Бросай оружие! Неча свару устраивать, так разберемся! — Он подскочил к Караче-беку и выбил саблю, схватив за руку.

— Получай! — выкрикнул Карача-бек, свободной рукой выхватил из-за пояса кинжал и ударил атамана в грудь.

Тот охнул, ноги ослабли. Сделав несколько шагов, Матвей Мещеряк дотянулся до ворот, и уперевшись в них, оглянулся назад, прохрипел:

— Прощайте… братцы… Не поминайте… — и не докончив фразы, осел на землю, привалившись плечом к жалобно скрипнувшим створкам.

Увидев своего есаула мертвым, оцепенели казаки. Лишь толмач Гришка Ясырь, что уходил с последней сотней на Русь и вернулся вместе с Мещеряком обратно, в бешенстве взвыл и опустил приклад пищали на голову Карачи-бека. Остальные навалились на растерявшихся нукеров, повязали их, посадили в ряд возле крепостной стены. Вышел бледный Сеидяк и, глянув по сторонам, поспешно обратился к Даниле Чулкову:

— Аллах свидетель, я не хотел этого…

— Хотел не хотел, а ответ держать придется перед государем, коль слуга его верный убит. Вяжите и его, ребята. Свезем всех в Москву, а там пущай разбираются.

В середине зимы хан Сейдяк и Карача-бек были доставлены в Москву, где Федор Иоаннович выслушал их, простил нечаянное, как было показано, убийство атамана Мещеряка и направил хана Сибири и его визиря воеводами при московских полках.

…Мягкий мокрый снег непрерывно сыпал с небес, превращая бескрайнюю степь в грязно-серое месиво, в котором увязали по бабки копыта коней. Кучум, закрыв глаза, ехал, плохо представляя, куда он направляется всего с двумя оставшимися верными ему нукерами Неважно, куда идет его конь: к берегу реки или к ногайскому кочевью, где на них набросятся голодные озверевшие собаки.

Сколько времени он ехал по степи? Год? Два? Десять? После каждого ночлега не доставало кого-то из ближних людей, а сыновей русские воины отлавливали, словно зайцев, набрасывали аркан, хватали, везли в Москву.

Только чудом удавалось Кучуму ускользать от погонь, уходить от облав, теряя в каждой схватке воинов охраны. Сыновья писали из Москвы жалостливые письма, в которых умоляли его вручить себя в руки победителей и приехать к ним, склонить седую голову к ногам русского царя, смириться с судьбой, признать себя наконец-то побежденным. Но нет! Хан велел кидать в костер их грамоты и вычеркивал из памяти писавшего.

Все что осталось у него — так это память. Воспоминания о долгих годах, сражениях, любимых женщинах. Но почему-то чаще всего во время долгой, бесконечной езды от становища к становищу вспоминался гордый и преданный Тайка. Конь, не подпускавший к себе никого другого, ждавший лишь его на другом берегу реки. Он верил, что Тай не умер, оставленный им где-то под Кашлыком, а бродит здесь в степи, и не сегодня-завтра он обязательно встретится с ним — и тогда все будет иначе, наладится, и они ускачут вместе в дальний уголок, где никто не живет, а лишь звенят чистые родники, шелестит шелковистая сочная трава, бродят непуганые человеком звери.