Алексей Иванов: Летоисчисление от Иоанна

Потом монахи и Серафим на верёвках спустили гроб в могилу. Монахи вдвоём направляли изголовье гроба, а Серафим — изножье. Верёвки бросили вниз. Монахи сразу же взялись за лопаты. Рядом с могилой на холстине лежала большая куча земли.

Серафим встал у ямы на колени, глядя на гроб. Ему было страшно расстаться с Филиппом. Филипп был узником в оковах, но рядом с ним Серафим ничего не боялся. А сейчас сделалось страшно.

— Братцы, дозвольте, я на гроб его лягу, — шёпотом попросил Серафим у монахов. — Вместе с ним меня заройте.

— Не вводи во грех! — рассердился один монах. — Убирайся!

— Скоро нас всех к нему отправят, — сказал другой монах. — Дождись. Там и встретишься.

Монахи забрасывали могилу Филиппа землёй.

Конные опричники долго мёрзли у Святых врат монастыря. Они ёжились, били себя руками по плечам, ворочались. Усы, бороды и отвороты тулупов у них обросли куржаком. Кони топтались и фыркали.

А Малюта на коне ждал чуть поодаль. Он сидел в седле неподвижно, как влитой, и конь его стоял, не шелохнувшись ни разу. На Малюте не было даже изморози от дыхания.

Ничего не происходило.

Продрогшие опричники не решались побеспокоить Малюту вопросом, не напоминали о себе. Но вдруг сам Малюта встрепенулся и послал коня через мост и Святые врата в обитель.

Братия ждала во дворе с хоругвями, словно собиралась на крестный ход. Малюта на полном скаку врезался в толпу монахов. Под луной блеснула его сабля.

Кромешникам не надо было ничего объяснять.

Они топтали и рубили монахов, а монахи метались по двору и падали под ударами. Кто-то полз, а кто-то оставался лежать. Кто-то пытался подняться, а кого-то тащили.

В самой гуще толпы на коне вертелся Малюта.

— Где мертвец? — рычал он, полосуя саблей вокруг себя по чёрным клобукам. — Где мертвец?

Игумен упал, сбитый с ног конём Малюты. Не находя слов, игумен тряс над собой распятием. Малюта поднял коня на дыбы. Игумен увидел, как ему на грудь падает огромное, словно небо, копыто коня.

Не всем из братии хватило твёрдости принять погибель от сабель и копыт. Монахи побежали меж всадников к Святым вратам. Среди бегущих был и Серафим. В рясе опричника он ничем не отличался от других монахов.

Опричники увидели, что уцелевшие монахи сбегают через Святые врата. Живых монахов на площади, усыпанной чёрными телами, почти не осталось. Опричники поворачивали коней к вратам.

На снежном, нетронутом, холмистом поле кладбища торчали под луной кресты, удвоенные тенями. Монахи, как вороны с перебитыми крыльями, бежали через погост к деревянной церковке, в которой от лампад светились окошки.

Всадники гнались за монахами, сшибая кресты, но кони вязли в сугробах, спотыкались об ограды.

Серафим бежал последним. Оглянувшись, он увидел самого Григория Лукьяныча. Огромный конь Малюты прыгал, будто заяц. Малюта отвёл руку с блестящей саблей, чтобы рубануть по спине Серафима. Серафиму показалось, что глаза Малюты горят углями ада.

Серафим взбежал на крылечко церкви. Он не успел и подумать про то, что старая бревенчатая церквушка — никакое не укрытие от мордатых кромешников с саблями и топорами.

Серафим обернулся.

— Не взять тебе его из алтаря нашего! — закричал он Малюте. — Не войдёшь в храм, сатана!

Серафим отпрыгнул через порог в церковь и захлопнул за собой шаткую дверь.

Двери кладбищенской церкви были загорожены лавкой. Удара плеча хватило бы, чтобы выбить и двери, и лавку, но опричники не ломились в храм. Маленькие слюдяные окошки жиденько засинели — начинался рассвет.

Монахи кучей лежали на амвоне и под иконостасом. Они пели. Среди монахов тут же были и умершие, но никто уже не мог разделить эту гору людей на живых и неживых.

— Разум неуразуменный разумети Филипп ища… — заводил мощный голос дьякона.

Лица монахов испачкала запёкшаяся кровь. Казалось, что эти люди все переломаны и разорваны на куски. Но мужские голоса звучали мощно, слаженно, едино, сильно и прекрасно.

— Господи, покажи нам Отца, глаголаше… — ревели голоса.

В куче монахов вдохновенно пел и Серафим.

— Ты же к нему: толикое время сый со Мною, не познал ли еси, яко Отец во Мне, и Аз во Отце есмь?

Старинные слова были едва понятны, но потому и дышали правотой: со времён Христа ничего в правде не изменилось.

— Исусе, очисти грехи моя! — взывал голос человека.

Монахи не шевелились.

— Исусе, отыми беззакония моя!

Неподвижная чёрная груда человеческих тел словно бы продолжалась большими тёмными иконами Деисуса, а над Деисусом — пророками, а над пророками — праздниками.