Жорж Бордонов - Копья Иерусалима

То, что осталось рассказать, терзает мою душу. Тем не менее я должен поведать вам это, чего бы мне то ни стоило, не обрывая рассказа со смертью короля. Но где кончается трагедия? Мы проводили прокаженного в его последний путь при многоголосом церковном пении, при факелах. Его похоронили в склепе иерусалимских королей — Годфруа Бульонского, Фолка, Амори и других, — расположенном между Голгофой и Гробом Господним. Здесь, в ожидании воскресения плоти, упокоилось его тело, в тех самых местах, где Муж Скорби принял свои крестные мучения и был положен во гроб. Жанна, омертвелая более самого мертвеца, цеплялась за мою руку. В момент, когда Бодуэна, одетого в его королевскую мантию, опустили в могилу, когда плита накрыла то, что было некогда славнейшим и достойнейшим из наших князей, за исключением Иисуса, Жанна уронила голову на мое плечо, и я испугался, что она умрет здесь же. При этом она не издала ни единой жалобы, не испустила ни одного демонстративного стона, в противоположность королеве Агнессе, испускавшей ястребиные крики, в то время как потоки слез набегали на ее веки. Затем имел место королевский прием, на котором регент, Раймон Триполитанский, и бароны принесли присягу Бодуине. К шестому часу, когда мы остались вдвоем в опустевшей комнате Бодуэна, в сопровождении вооруженных людей сенешаля к нам вошли лекари. Они имели приказ осмотреть нас, вследствие нашего долгого пребывания рядом с королем. Меня посчитали незатронутым никаким недугом. Но Жанну, обнаженное тело которой открыло взору скрытые омертвения и раны, признали прокаженной. Я помчался к графу Триполитанскому и передал распоряжения Бодуэна о ее обустройстве. Он одобрил то, что я просил для нее. Он сделал это из почтения к покойному королю, а не под влиянием моего красноречия. После того, как пропели молитву у Гроба Господня и посыпали ее голову пеплом, она была уведена, но не в приют прокаженных на Иерусалимских холмах, а на любимую ею Авессаломову могилу, где остановилась она когда-то в давние дни. Как и хотел того король Бодуэн, вблизи того памятника был светлый сад, обсаженный кипарисами и масличными деревьями. Она могла там гулять, молиться и думать в тишине.

Дальнейшее крестом давит на мои плечи, и ничто не облегчает этой ноши — ни отдаление самих событий во времени, ни то возвращение в детство, в которое, по слухам, впадают люди моего возраста и которое, как мне кажется, действительно посещает меня временами. Ибо, повторяю я вам, в этом действе, что разворачивалось при моем живейшем участии, добро и зло столкнулись друг с другом, с тем, чтобы в конце концов кануть в вечности.

Так вот, я был принят на службу к графу Триполитанскому, но с условием не удаляться более чем на два дня из Иерусалима, ибо на мне лежали заботы о Жанне. Почти каждое утро я покидал город и через Сионские врата, через долину Иосафата я направлялся к Авессаломовой могиле, ставшей прибежищем Жанне. Из-за высокой крыши, напоминавшей шлем с шишаком, ее было видно издалека. Здесь, среди зеленеющих, цветущих холмов возвышался ряд прекрасных кипарисов, и покрытые пыльцой масличные деревья давали свою тень. Совсем рядом был сад Жанны. Чтобы попасть туда, ей нужно было только перейти дорогу, гремя своей колотушкой. Часто она уходила туда до зари — ради того, чтобы никого не встречать на своем пути, а особенно чтобы избежать зрелища испуганных детей, разбегавшихся при виде ее капюшона и знака прокаженной. В саду она выращивала цветы и целебные травы. Там была каменная скамья, на которой она любила сидеть в задумчивости. Именно там я навещал ее. Пока мы говорили, я опускал глаза, чтобы не видеть наступления ее недуга, не замечать ни бугров на висках, ни зеленоватого оттенка и загрубения щек, ни самого этого темного лика, некогда цветущего и сияющего, ни настораживающей судороги одной из ее рук. Я отважился спросить:

— Жанна, может быть, я позову к вам лекаря? Я заплачу ему из денег короля.

— Я знаю, как о себе заботиться. Мне ничего не нужно.

— Не понадобится ли вам моя помощь в этом?

— Нет, дорогой Гио.

Мне показалось, что ее проказа протекала иначе, чем у короля, что накопившаяся усталость и горе обострили ее, и я испугался. В свой черед, я не смог избавиться от мысли, что мы скоро расстанемся; эта тоска мучила меня, как рыдание, застрявшее в горле. Будь моя воля, я провел бы с ней весь остаток дней, полагая каждый из них слишком ценным, чтобы тратить его на что-то еще. Но Жанна — увы! — всегда мягко выпроваживала меня: