Владимир Бараев - Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве

— О, эти торгаши! Как только я вступил на пост генерал-губернатора, мне пришлось взяться за акцизно-откупные дела. Прежние правители Сибири брали взятки и на злоупотребления смотрели сквозь пальцы. Борьба с откупщиками кончилась тем, что я заболел, да так, что думал, не выберусь отсюда живым. Решил поехать в Европу на воды, сдал управление Зарину, [18] Гражданский губернатор Восточной Сибири. но тут мне посоветовали обратиться к агинскому ламе Сультиму Бадмаеву. [19] Позднее он и его племянник П. А. Бадмаев приняли православие и переехали в Петербург, став придворными врачами. Тибетские снадобья, иглоукалывания быстро подняли меня на ноги…

Через некоторое время показался Дадешкилиани, а за ним — испуганный приказчик. Сдернув картуз, тот сразу же пал на колени.

— Встать! — крикнул Муравьев. — Почем сахар в Чите?

— Червонец за пуд, — пролепетал приказчик.

— То есть по двадцать пять копеек за фунт, — уточнил Бестужев. Приказчик с мольбой смотрел на него.

— Простите, Христа ради! Я думал, вы — поселенец!

— Поселенец ли, тунгус или маньчжур, не имеешь права заламывать вчетверо! Пошел вон! — брезгливо крикнул Муравьев. Приказчик на полусогнутых от страха ногах выбежал из шатра.

— Мерзкое отродье! — продолжал гневаться Муравьев. — Сколько зла могут принести такие, как этот, если дать им волю!

Успокоившись, Муравьев сказал, что получил проект устава новой Амурской компании, и попросил ознакомиться с ним. Бестужев взял пакет, отдал свое письмо и пошел к себе.

Отряды Пьянкова и Шишлова прибыли лишь к концу дня. Усталые, измученные перегрузкой и стаскиванием барж, рабочие начали швартовку. Когда командиры явились к Бестужеву, вид у них был виноватый, настороженный. Не став пока отчитывать их, Бестужев приказал принять бочки, ящики, мешки с разобранной баржи и заняться шпаклевкой щелей. Сзади подошел Раевский. Глянув на него, Бестужев понял, что тот явился неспроста, и провел его в свою каюту. Войдя в нее, Юлий достал из кармана небольшую книжицу, на обложке которой бросились в глаза пять силуэтов и название — «Полярная звезда на 1856 год».

— Столько слышал о ней и вот только сейчас держу в руках, — Бестужев начал взволнованно листать книжку. На обороте обложки портрет Белинского, на первой странице — извещение о смерти Чаадаева, на третьей — начало-статьи «Вперед, вперед!». Бестужев горячо обнял Раевского, тот смутился и сказал, что дает лишь до утра.

Как только он вышел, Бестужев принялся за чтение. Многие неизданные стихотворения Пушкина и Рылеева он хорошо знал. Как не помнить «Послания», которое привезла в Читу Александрина Муравьева! А стихий Рылеева он слышал из уст самого автора. И тем приятнее было увидеть впервые напечатанные строки давно ушедших друзей. С Пушкиным, к великому сожалению, Бестужев не был знаком, но он хорошо знал о нем по рассказам братьев Александра и Николая, также со слов Льва Пушкина, с которым встречался у Рылеева, а последний раз видел его на Сенатской площади.

Начав читать главы из «Былого и дум» Александра Герцена, Бестужев поразился страницам о восстании и обстановке после 14 декабря.

«Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплого слова о родных, о друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь были взяты… Одни женщины не участвовали в этом позорном отречении от близких… и у креста стояли одни женщины… Сестры, не имевшие права ехать, удалялись от двора…»

Дойдя до этих строк, Бестужев вспомнил, как мать и сестры, с трудом добившись разрешения выехать в Сибирь, продали усадьбу, имущество, доехали до Москвы, там их вдруг остановило письмо Бенкендорфа о запрете царя продолжать путь. Более изощренного, гнусного издевательства трудно было придумать. Мать, не выдержав потрясения, умерла. Оказавшись в незнакомой, чужой Москве без всяких средств, сестры остановились у дяди, Василия Сафроновича Бестужева, тогда уже старого, больного. Начав новые хлопоты о выезде в Сибирь, они добились разрешения лишь в 1847 году. С тех пор прошло уже десять лет. Как дружно, хорошо жили они тогда! Потом женитьба, рождение Лели, через два года — Коли. Мери часто болела, стала раздражительной. У сестры Елены характер с норовом, твердый, бестужевский. Коль не поладит с кем, то надолго, если не навсегда. Вот и появилось в доме отчуждение. Сестры Оля и Маша, добрые, душевные, красивые и видные, но их судьба тоже не сложилась, остались в девицах…