Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Женщина продолжала, молча и не поднимая головы, теребить свое платье.

— Вы его разлюбили? — спросил человек, на этот раз просто и без затей.

— Да.

— Почему?

— Потому что… потому что он оказался не тем человеком, за которого себя выдавал и который… которого я полюбила…

— Да разве любовь заключается в том, чтобы рассчитывать, тот или не тот? — снова вознесся ввысь голос человека, и нижняя губа его еще больше выдвинулась вперед. — Разве так бывает?

— Бывает.

— Нет, не могу поверить! Не могу поверить, чтобы такая цельная натура, как ваша, такой светлый ум и такая непосредственность могли так холодно рассчитывать: тот или не тот.

— Я и не рассчитывала. Оно само рассчиталось, — ответила женщина усталым голосом.

— Нет, не верю! — снова вскинул руки человек. — Тут чувствуется влияние со стороны… Признайтесь…

— Никакого влияния, — отрезала женщина поспешно и даже с испугом. — Папа даже не знает о моем решении.

— Однако я уверен, что ваше решение родилось не без его влияния. Ваш отец… он погубил вашу маму, он загнал в Сибирь бедного Люсю Каплера, он не знает снисхождения, он даже не вступился за своего сына, попавшего в лапы фашистов…

— Папа тут ни при чем, — упрямо повторила женщина. — И не надо его сюда приплетать. Вы не имеете права…

— Хорошо, хорошо! Не будем. Молчу, молчу! Но Гриша… он так страдает! Он даже похудел. Честное слово! Я даже боюсь, что он может отчаяться на непродуманный поступок.

— Вы хотите сказать, что он может покончить с собой? — удивилась женщина и даже подняла на собеседника голову.

— Я не исключаю такого варианта.

— Да он же форменный трус, этот ваш Гриша! — воскликнула женщина, и в голосе ее прозвучали торжество и насмешка. — Ваш Гриша настолько любит жизнь, что даже подозревать его в такой возможности смешно и наивно.

— А разве это плохо — любить жизнь? — вопросил человек. — Все любят жизнь.

— Но ваш Гриша любит не просто жизнь! Он очень любит жизнь комфортную, и чтобы обеими горстями. И он был уверен, что я ему такую жизнь обеспечу. И не только ему, но и многим другим. И вам в том числе: иначе бы вы так не старались…

Человек с перебитым носом протестующе вскинул вверх руки, лицо его исказила гримаса отчаяния, но женщина не уступила:

— Ваш Гриша женился на мне по расчету, — упрямо надавила она на слово «ваш». — Я это поняла не сразу. Я была слепая. А когда увидела… — Женщина потухла, вяло повела рукой и заключила: — Между нами все кончено. Все!

— Жаль, очень жаль, Светлана Иосифовна, — произнес человек тоном следователя, опечаленного тем, что его принуждают применять не слишком гуманные методы. — Мне казалось, что мы с вами найдем общий язык.

— Зря старались.

— Выходит, что так. И все-таки я уверен, что между вами произошло недоразумение. Я знаю, что конфликт ваш произошел на той почве, что у Гриши, как вы считаете, слишком назойливые родственники. Но это кажущаяся назойливость. Они все расположены к вам со всей своей душой. Мы, евреи, если кого полюбим, то навек, кого возненавидим, тоже навек же. А они вас любят. И больше всех, разумеется, Гриша. На мальчика страшно смотреть, как он переживает этот разрыв с вами.

— Не говорите мне о любви: здесь вам не театр. А Гриша ваш очень скоро утешится с другой.

— И это ваше последнее слово?

— Последнее.

— Жаль, очень жаль, Светлана Иосифовна. Как бы не пришлось пожалеть.

— Вы мне угрожаете? — изумилась женщина, гордо вскинула голову и глянула в черные глаза собеседника своими табачного цвета глазами, так похожими на отцовские.

— Что вы, что вы, Светлана Иосифовна! — дрогнул человек с перебитым носом, вспомнив насмешливо-безжалостные глаза ее великого отца. — Избави бог! Просто мой жизненный опыт говорит, что часто люди, так решительно порывающие друг с другом, потом жалеют об этом всю жизнь. Но… что разорвано, то уже не соединишь в единое целое.

— Успокойтесь, Соломон Михайлович, я жалеть не буду.

— Ах, этот максимализм молодости! — вздохнул Соломон Михайлович. — А ведь у вас сын, вы лишаете его благотворного отцовского влияния.

— Мой сын в таком благотворном влиянии не нуждается. Лучше уж никакого.

— Это жестоко и по отношению к сыну, и по отношению к отцу.

— Вам-то откуда знать? Из ваших пьес?

Соломон Михайлович на это не нашелся что сказать. Конечно, это была вопиющая бестактность со стороны женщины, но он пришел сюда не ссориться. К тому же надо было оставить открытой дверь на будущее, когда женщина перебесится и одумается. И он не нашел ничего лучшего, как закончить этот бесполезный разговор на примиряющей ноте: