Роберт Гулрик - Верная жена

Утром и вечером они посещали собрания. В разных церквях, по воскресеньям. Служба длилась часами. Отец начинал дремать, и мать вспыхивала как свечка. Говорила, что душа мужа погибла.

Они молились за завтраком и перед каждой трапезой. Молились и в другое время, когда дети совершали неблаговидные поступки, грубили или гордились. Молились, словно ад находился за дверью, а не глубоко под землей.

Отец был неверующим. Подмигивал. Он был проклят, хотя как будто не догадывался об этом или просто делал вид, что ему все равно. Мать осуждала его на людях и еще больше — дома. С первой минуты она решила, что он проклят.

Как-то мать сидела за кухонным столом и шила.

— На что похож ад? — спросил Ральф.

— Дай свою руку, — велела она, помолчав.

Тот послушался. Он чувствовал жар от кухонной плиты; видел глубокие выбоины на кухонном столе, с которого мать каждый день соскребала все следы пищи. Рука Ральфа была спокойной и доверчивой. Ему было шесть лет.

— На что похож ад?

Он уставился в пронзительные глаза своей матери. Ее рука рассекла душный воздух кухни и глубоко всадила иглу в мягкую часть его руки, у основания большого пальца. Боль пронзила его насквозь, добралась до мозга, однако он не пошевельнулся, а по-прежнему смотрел в яростные неподвижные глаза матери

Она повернула иглу. Он почувствовал, как металл дошел до кости. Кровь загорелась в венах, словно их окунули в заросли крапивы, боль достала до сердца.

Ее голос был спокойным, любящим, ничуть не разгневанным.

— Вот на что похож ад, сынок. И так будет всегда Вечно.

Глядя ему в глаза, она выдернула иглу из его кисти и вытерла о передник, который снимала, только когда отправлялась в церковь. Ральф не заплакал, и они никогда больше об этом не говорили. Он не рассказывал об этом случае ни отцу, ни брату, никому. Но не забыл и не простил.

— Боль в аду никогда не проходит. Даже на секунду. Она длится вечно.

Он не забыл, потому что знал: мать права. Неизвестно, что случилось с его верой после того вечера, но в тело попала инфекция. Рука распухла, и только когда из раны вышел желтый гной, стало легче. Сначала шрам сделался фиолетовым, потом посветлел, и осталось крошечное пятнышко, которое мог разглядеть только он. Ральф знал: мать права, но с того вечера он никогда, ни на одну секунду не переставал ее ненавидеть.

Спустя годы, когда он покидал дом и уезжал в колледж, она сказала ему:

— Ты родился нехорошим ребенком, таким нехорошим, что я целый год не брала тебя на руки. Из тебя выйдет ужасный взрослый. Таким ты родился, таким умрешь.

Она развернулась и захлопнула дверь, бросив его Он стоял с новым кожаным портфелем и удивлялся: откуда ей все о нем известно, ведь ее слова — правда.

На улице он видел женщин, они не походили на его мать. Из высоких воротников платьев, как сливочные фонтаны, поднимались грациозные шеи. Их юбки пахли железом, гарным маслом и тальком. Когда со своим отцом он шел по городу и эти женщины брали его за руку или подбородок, его пронзало электрическим током, напоминавшим, но и сильно отличавшимся от боли, доставленной материнской иглой. В этой боли была странная сладость, и, хотя ему было только семь или восемь лет, его обдавало жаром, он чувствовал себя беспомощным перед любой женщиной. Он не понимал, откуда эти эмоции и что с ними делать, но страстно желал их.

Знакомые девочки, с которыми ему позволяли поболтать, отличались от тех женщин. Однажды он притронулся к пальцу дочки соседа. Она была старше его, и вдруг что-то защекотало у него в паху, Он быстро отдернул руку. У девочек его возраста кожа была не цвета сливок, а цвета молока, и аромат от них исходил цветочный, без металлического оттенка. Их близость делала сладкие ощущения более острыми. Пряная сладость сжигала сердце. По ночам в постели он целовал собственные предплечья, представляя, что целует одну из женщин, с которыми общался отец.

Во сне, как и сейчас во время лихорадки, женщины заключали его в свои объятия. Он никогда с ними не разлучался. Сидел ли в церкви, бежал ли по школьному двору с другими мальчиками — каждое мгновение осознавал, где они стоят, чувствовал, смотрят ли в его сторону.

Он никогда это не обсуждал. Ни с братом, ни с отцом. Но ему казалось, что они тоже посвящены. Даже когда мать читала длинные пассажи из Библии, которые им приходилось терпеть каждое утро и вечер, он знал, что его отец и брат понимают, как и он, о чем на самом деле идет речь в Писании.

Там говорится, как зародился мир, о желании мужчины, о том, что в крови каждого мужчины бежит змеиный яд, и он не может забыться ни на работе, ни во сне, а только в объятиях женщины.