Ольга Валькова - Илья

…— Ямвлих и его последователи не были язычниками. Они не верили в богов, они хотели силы богов — для себя и только для себя…

— Судя по твоему рассказу, они скорее пытались вызвать тех, кого вы назваете демонами, — это Вольга. — Так, как они действовали, с богами договориться невозможно. Ни с какими.

— А как простому человеку понять — бог перед ним или демон? — вступил Илья.

— А незачем понимать! — рявкнул Мануил. — Гнать и тех, и других! Впрочем, бесы во плоти не являются.

Кажется, они запутались.

— Чаша! — вскричал вдруг маленький монах, в страшном исступлении поднимаясь на ноги. — Чаша Святого Грааля! Она дарована нам для этого! Она даст людям увидеть мир во всей полноте и творить осмысленно!

Его трясло от волнения, от ликования, он знал, что понял все.

Какое-то время все молчали. Илья и Вольга — недоуменно, ожидая разъяснений, Мануил — сосредоточенно раздумывая о чем-то.

— Чаша Грааля — это символический образ всего христианского мира, ибо именно в нас, христианах — кровь и плоть Христовы, — заговорил он. — И в этом смысле, я думаю, ты прав. Если все христиане станут христианами в истинном смысле, выполняя заповедь любить друг друга….

Амадео махнул рукой.

— Еретик и маловер, — сказал он горько. — Тебе не узреть истины, даже если она будет прямо перед тобой.

…. — Она и есть прямо перед тобой, сам ты еретик несчастный! — да-да, она была прямо перед монахом, в рубашке, без платка, с растрепанными седыми косами — сама Немезида ушедшего в небытие пантеона, — Задымили всю избу, дрова на завтра извели, спать добрым людям мешаете.

Марфа Кузьминишна, разбуженная громким спором, от гнева на ослушников забывшая про строгий платок.

— И ты, Илья, с ними, стыдоба-то! Вот возьму сейчас метлу…

— И полетишь, — фыркнул Вольга. В отличие от смутившегося Ильи он неудобства не испытывал, веселился, — вид у тебя, Марфа Кузьминишна, самый для того подходящий.

— Скажешь тоже, — в свою очередь смутилась стряпуха, вдруг осознав, что выскочила в одной рубахе, босиком и с непокрытой головой, и поспешно отступая к своей спаленке. — Ну надо же — ведьму нашел…

Грек и латынян ушли весной, когда на солнечных полянках зацвели дикие ирисы, нежнейшие. Звали с собой Илью, настойчиво звали, он отказался.

Илья часто возвращался в мыслях к тому разговору. В историю Амадео о скрытой чаше, которая, будучи найдена, все изменит, он не верил совсем, она казалась ему нелепой. Как может одна чаша изменить все? Ему представлялись вполне понятными и соответствующими тому, что он слышал в церкви, объяснения Вольги: Господь наделил каждого человека способностью творить. И люди творят, меняя мир, в том числе те его скрытые извивы, которых не видят и не знают по невнимательности или потому, что им это пока не дано. Творят, не понимая, что делают, как дети, и все разное. Пока были созданные людьми боги, они руководили творчеством людей в своих интересах. Когда же люди получили свободу, творить стали кто во что горазд, в том числе и много злого, потому что жизнь трудна и людям страшно. Они боятся друг друга и, защищаясь и поддаваясь лжи, творят Обман. Чем же тут может помочь священная чаша, даже если ее найти? Мысль Мануила, что чаша — это собрание всех христиан, которые, любя друг друга, а значит — избавившись от страха и желания отнять что-то у ближнего, будут творить не как попало, а во славу Христову, была ему ближе и понятнее, но в ней, как ему казалось, тоже чего-то не хватало. Во всяком случае, ехать куда-то в поисках христиан не имело смысла — они были вокруг.

Однажды он спросил Мануила, почему тот едет с Амадео, раз не верит в волшебство Грааля. «Если чаша, в которую была собрана кровь Христа, действительно существует, — ответил Мануил, — это священный предмет, который может быть использован для колдовства. Я не хочу этого допустить. Место такому предмету — на Афоне или еще где-нибудь, куда не достигает зло. Если же чаша — выдумка, мне интересно, кто и зачем послал нашего чистого душой монаха ее искать».

За двенадцать лет, казалось, не менялось ничего, а изменилось многое.

Добрыня Никитич с Алешей Поповичем продолжали жить на чужой стороне, не давая забывать ни константинопольским единоверцам, ни латынянам, что есть Русь и с ней надо считаться.

Соломенная, получается, вдова Настасья Микулишна жила в добрынином тереме вместе с матушкой его Амельфой Тимофеевной, и очень с ней сдружилась, хотя поначалу бывало всякое. Крест свой несла с достоинством, Добрыню из дальних земель ждала истово. Илья Муромец, державший заставу и приезжавший в Киев лишь на короткий срок, да и то нечасто, заезжал к ним посидеть за столом, послушать беседы, потренировать во дворе, при полном одобрении умной Амельфы Тимофеевны, бывшую поляницу на мечах и стрелах. Помочь, если вдруг надобность такая возникала. И странное дело, общаясь с Ильей, который все эти годы оставался для них лишь другом далекого Добрыни, эти две женщины чувствовали близость друг к другу, растущее понимание и привязанность, которые уже не исчерпывались тем, что обе они любили Добрыню. Илья сидел у них за столом, прислонясь к стене уже почти седой, с легкими волосами, головой, смотрел на них своими прищуренными горькими глазами, и они, свекровь и невестка, чувствовали, что их двое, что они — вместе.