Александр Филимонов: Проигравший.Тиберий

Как бы то ни было, а жизнь Рима продолжалась и после смерти Агриппы. Вскоре вернулся из Греции Август, и сенат, не колеблясь, принял его предложение оказать Агриппе соответствующие почести: установить несколько статуй за счет казны, ежегодное празднование его памяти в день смерти, пособие семье в размере двух миллионов сестерциев [16] Сестерций — первоначально (со 2-й пол. III в. до н. э.) самая мелкая римская серебряная монета достоинством 2,5 аса. В период поздней республики сестерций стал бронзовой монетой; Август же велел чеканить его из латуни. После хозяйственных неурядиц в III в. н. э. чеканка сестерциев прекратилась. . Это должно было успокоить общественное мнение и хоть как-то утешить Юлию и детей. А вскоре Рим уже отмечал давно ожидаемое событие: рождение очередного внука Августа. Ребенок Юлии в честь отца был назван Марком Агриппой и, конечно, Постумом, как рожденный после смерти отца. Был устроен общий сенаторский обед с приглашением многих представителей и всаднического сословия, а народу выдали по триста сестерциев (не всем, конечно, а лишь тем, кто мог предъявить выданный магистратом тессер — жетон на получение денежного подарка от императора).

Счастливой матери и свежеиспеченной вдове — Юлии — очень помогала в эти суматошные дни ее мачеха Ливия. Она, казалось, даже забросила многие из государственных дел ради того, чтобы опекать падчерицу. Ливия забрала ее вместе с новорожденным Постумом к себе на Палатин, во дворец, и посвящала Юлии и ребенку многие свои драгоценные часы, хотя писк мальчика и сюсюканье матери и нянек над ним просто выводили Ливию из себя. Впрочем, она ни разу не подала виду, что раздражена.

Для Ливии началось — и уже в самом разгаре было — второе действие пьесы. Она спешила опутать своими чарами Юлию, и это получалось сравнительно легко. Юлия была выбита из колеи свалившимися на нее событиями и невольно тянулась душой ко всякому, кто, по ее мнению, ей сочувствовал. Юлия была доброй и незлопамятной женщиной и, хоть раньше инстинктивно не любила Ливию, отнявшую Августа у ее матери, а также смутно подозревала мачеху в отравлении своего первого мужа — блистательного Марцелла, теперь, ощутив на себе всю силу любви и заботы Ливии, готова была отказаться от всяких подозрений.

Потому что Ливию ничто так не заботило, как простое житейское счастье Юлии. Ливия, как никто другой, поняла душу падчерицы — той не нужны были ни власть, ни высокое положение в государстве, она вполне бы удовольствовалась обычным достатком в доме, крепкой семьей и любовью мужа. Вот об этом-то и повела речь Ливия — пришло время.

Агриппа Постум оказался спокойным ребенком, много спал, предоставляя матери немало свободных часов. В эти часы, в промежутках между кормлениями и пеленанием, Ливия принялась внушать Юлии, благодарно ее слушавшей: Тиберий (теперь об этом можно было говорить, не нанося ущерба ничьей чести) давно, с самого детства влюблен в Юлию. Уж кому, как не матери, об этом знать! Бедный мальчик! (Тиберию уже исполнилось тридцать лет, он был женатый мужчина, видный государственный деятель и полководец, одержавший немало побед над варварами, но для матери ведь он всегда останется мальчиком.) Его беда с юных лет была в том, что он не мог преодолеть свою природную застенчивость. Он не мог себя считать соперником Марцеллу, и, возможно, в то время так оно и было. Тиберий никогда не осуждал Юлию за то, что она полюбила Марцелла. Он лишь тихо страдал, иногда делясь своими переживаниями с матерью. Эти страдания и стали причиной того, что Тиберия многие до сих пор считают угрюмым и замкнутым.

Свет надежды, говорила Ливия, засиял для ее незадачливого сына, когда Юлия овдовела в первый раз. Ливия и сама в то время надеялась, что вскоре назовет Юлию дочкой и примется ждать от нее внуков. Увы — вмешались силы, которым невозможно было сопротивляться. Юлия, конечно, должна признать, что хотя Агриппа и был достойнейшим человеком, но их брак был скорее политическим актом, чем союзом любящих сердец. В те дни Рим, охваченный страшными беспорядками, был неуправляем, и усмирить взбесившуюся толпу мог лишь один человек — Агриппа. А он был, так сказать, в самоизгнании, обидевшись за что-то на Августа. Кажется, обида была связана все с тем же Марцелл ом, которому Август стал покровительствовать, как своего преемника ставя его выше Агриппы. Конечно, заслуженному воину и флотоводцу, выигравшему столько сухопутных и морских сражений, Агриппе было обидно, что молокосос Марцелл начинает им помыкать. Вот он и испросил у Августа для себя место проконсула Сирии и удалился из Рима. На самом деле ни в какую Сирию он не поехал, а высадился на Лесбосе и стал там в одиночестве лелеять свою ущемленную гордость. И не понимал, что настоящая-то обида была нанесена как раз им самим Августу, которого Агриппа бросил в Риме одного, не посчитавшись со старой дружбой и долгом государственного деятеля.