Антонин Ладинский - В дни Каракаллы

Бородатый, но совершенно лысый сенатор, худой, как палка, жаловался соседу:

— Разве это апофеоз? Нет ни хора дев, ни пения печальных гимнов, ни воскового изображения покойного августа! А жертвы! Разве так приносятся жертвы? Покарают нас небеса!

Собеседник, тоже сенатор, тучный человек с гнилыми зубами и седой бородой, взволнованный событиями, испуганно смотрел на него.

— Ты считаешь, что боги могут покарать нас за отступление от обычая?

— Священные формулы должны быть произнесены в точности и все установленное предками выполнено неукоснительно, — сурово сказал первый сенатор, рассекая рукою воздух. — О чем думают жрецы императорского культа?

Но перед костром уже выстроились трубачи. Подняв к небу сверкающие медью жерла труб, они надули щеки, напрягли мощное дыхание, и глаза у них выпучились от натуги. Раздались тягучие, торжественные звуки. В последний раз цезарь слышал пение римских труб. Дым кадильниц медленно таял в воздухе, который уже стал жарким от солнца, заливавшего светом эту картину. Вокруг погребального костра стояли сенаторы; за грубо сколоченными перилами, которыми было огорожено место сожжения, волновалось море солдатских голов. Последний звук трубы, дребезжащий от дрожания губ, замер…

— Досточтимые отцы, — обратился Макрин к консулам, смахивая воображаемую слезу, — приступите!

Консулы взяли из рук служителей факелы и, по обычаю отвернув лица, прикрыв головы краем одежды, приблизились к хворосту, которым был обложен сруб, и подожгли его. Тотчас же вспыхнуло горное масло, обильно политое на солому, и другие горючие материалы; пламя обдало близко стоявших жаром и тяжким запахом благовоний. Клубами повалил бурый дым, и огонь быстро перекинулся вовнутрь сруба. Огненные языки жадно лизали пурпур и гирлянды. Еще мгновение — и пламя забушевало как буря, к великому удовольствию воинов, которым это редкое зрелище доставляло немало поводов для шуток и насмешек. Но от жары бревна разошлись, одна из стенок верхнего сруба обвалилась, и изумленные зрители увидели ложе и на нем тело императора. Порывом горячего воздуха с мертвеца сорвало палудамент. Теперь все явственно видели, как голова усопшего покоилась на высоких подушках. Можно было даже рассмотреть золотой лавровый венок на его челе…

Я поспешно заносил на навощенную табличку описание церемонии, все мелочи, какие замечал мой взор, разговоры и мнения присутствующих и не забыл записать даже о притворной слезе Макрина. Такие подробности особенно интересовали Вергилиана.

Солдаты не спускали глаз с фигуры императора, вокруг которого бушевал огонь. Но, очевидно, под действием жара, закостеневшие, сложенные в благочестивом жесте руки покойника вдруг широко раскрылись и стали тихо двигаться, как бы обнимая воздух. Затем тело медленно, изгибаясь в позвоночнике, приподнялось с ложа.

Несколько мгновений спустя густой бурый дым уже скрыл все из виду, но из многих тысяч грудей успел вырваться один огромный вопль:

— Товарищи! Август встает с ложа!

Другие кричали в исступлении:

— Нет, возносится на небо! В лоно Геркулеса!

Огонь ревел. Простодушные воины верили, что в воющем пламени, в клубах черного дыма гений императора может вознестись к Антонинам. И вдруг опаленный орел, разломав наконец мощными крылами тесную клетку, с гневным клекотом взлетел в воздух над потрясенными легионами.

Дни Каракаллы закончились насильственной смертью, и вскоре после этого в Антиохии лишила себя жизни его мать.

Императрица не присутствовала на погребальной церемонии, и Макрин послал ей урну с прахом сына. Было известно, что Юлия Домна тяжко больна: у нее появилась на груди одна из тех страшных опухолей, от которых женщинам нет спасения. В отчаянии она решила уморить себя голодом. Это не удалось ей. Тогда честолюбивая сирийка еще раз сделала попытку взять власть в свои руки и даже выступила с пламенной речью перед воинами, охранявшими ее дворец. Но Макрин нашел, что это уже переходит границы дозволенного, и отнял у нее телохранителей. Видя, что пришел конец всему, Домна покончила с собой, приняв яд, и ее набальзамированное тело перевезли в Рим и там похоронили в усыпальнице Северов, рядом с сыном Гетой. Так печально угасла жизнь этой необыкновенно одаренной женщины.

О ней рассказывали такое, что я закрывал руками уши, чтобы не слышать подобных мерзостей. Но даже смерть цезаря или красивой женщины не в состоянии хотя бы на одно мгновение остановить течение жизни, и, как будто бы ничего не случилось в мире, по-прежнему пахари деловито шли за плугом, проводили длинную борозду и потом давали отдохнуть волам, виноградари ухаживали за лозами, башмачники тачали сандалии и горшечники изготовляли амфоры.