Говард Фаст - Спартак

Четыре часа — бесконечны; Четыре часа — это вечность. Кто лучше раба знает, как контролировать желания тела, но четыре бесконечных часа, и когда меха с водой проносят по всем группам, Спартак чувствует, что он умирает от жажды. Как и все Фракийцы, и они истощают кожаные мехи с отдающей болотом и благословенной жидкостью. И тогда они понимают, что совершили безрассудство.

Это золотые прииски Нубии. К полудню их сила и работа замирают, а затем кнуты начинают взбадривать их. О, это замечательное владение хлыстом в руках надсмотрщика; он может касаться любой части тела, деликатно, легко, угрожающе, предупреждающе. Он может касаться паха человека или его рта, спины или лба. Это как инструмент, и он может создавать музыку на теле человека. Жажда в десять раз сильнее, чем прежде, но вода ушла, и воды больше не будет до окончания рабочего дня. А такой день — вечность.

И все же это заканчивается. Все заканчивается. Время начало и время завершение. И снова бьет барабан, и дневная работа закончена.

Спартак бросает молот и смотрит на свои кровоточащие руки. Некоторые из Фракийцев садятся. Один, парень восемнадцати лет, падает набок, его ноги сведены в жестокой агонии. Спартак подходит к нему.

— Отец, отец, это ты?

— Да, да, — говорит Спартак, и целует парня в лоб.

— Тогда поцелуй меня в губы, потому что я умираю, отец мой, и прими то, что осталось от моей души, которую я хочу отдать тебе.

Тогда Спартак целует его, но он не может плакать, потому что он сух и кричит, как сожженная кожа.

Итак, Батиат закончил рассказ о том, как Спартак и другие Фракийцы пришли в Золотые прииски Нубии и как они трудились голыми на лице черного откоса. Это заняло много времени. Дождь прекратился. Наступила тьма, глубокая и полная под свинцовым небом, и двое мужчин, один из которых тренер гладиаторов, а другой патрицианский солдат удачи, который когда-нибудь станет самым богатым человеком в своем мире, сидел в мерцании света, испускаемого лампами. Батиат много пил, и расслабленные мышцы его лица стали более свободными. Он обладал такой чувствительностью, которая сочетает садизм с огромной силой жалости к себе и субъективной идентификацией, и его рассказ о золотой шахте был рассказан с силой и окрашен такой жалостью, что Красс, сам того не желая, был тронут.

Красс не был ни невежественным, ни бесчувственным человеком, он читал величественный цикл, который Эсхил посвятил Прометею, и он увидел кое-что из того, что означало для Спартака вырваться из того места, где он был до такой степени, что никакая сила, которую мог собрать Рим, не могла противостоять его рабам. Он ощущал почти страстную потребность понять Спартака, представить себе Спартака — да, и полазать немного внутри Спартака, хоть это может быть и сложно, понять вечную загадку его класса, загадку человека в цепях, расправившего плечи настолько, что сейчас он тянется к звёздам. Прищурясь, он взглянул на Батиата, говоря себе, что на самом деле он многим обязан этому толстому и уродливому человеку и задался вопросом, какая из потасканных лагерных девиц лагеря может разделить его постель на эту ночь. Такая неразборчивая похоть была вне понимания Красса, чьи желания проявлялись по-разному, но командующий был дотошным в маленьких, личных нуждах.

— И как Спартак сбежал из этого места? — спросил он ланисту.

— Он не убежал. Никто не бежал из этого места. Это место таково, что оно быстро уничтожает желание раба вернуться в мир людей. Я выкупил Спартака оттуда.

— Оттуда? Но почему? И как ты узнал, что он был там, или кто он, или кем он был?

— Я не знал. Но вы думаете, что моя репутация у гладиаторов — это легенда, вы думаете, что я толстый и бесполезный громила, ничего не знающий о чем-либо. Уверяю вас, есть искусство даже в моей собственной профессии…

— Я тебе верю, — кивнул Красс. — Расскажи, как ты купил Спартака.

— Пить вино запрещено Легиону? — спросил Батиат, поднимая пустую бутыль. — Или я должен добавить пьянство к списку уничижений, в которых ты меня держишь? Не сказано ли, что глупец держит на своем языке тугую повязку, которую освобождает только ликер?

— Я принесу тебе еще вина, — ответил Красс, он встал и прошел за занавес в свою спальню, возвращаясь с другой бутылью. Батиат был его товарищ, и Батиат не беспокоился о пробке, но стукнул горлышком бутыли об ножку стола и наливал, пока вино не потекло через край.

— Кровь и вино, — улыбнулся он. — Я хотел бы родиться иным и командовать легионом. Но кто знает? Вы сами можете увидеть, как сражаются гладиаторы. Мне это надоедает.