Говард Фаст - Спартак

Это странные люди, уникальный продукт трущоб Александрии и язык, на котором они говорят, — жаргонная смесь Арамейского и Греческого. Прошло два с половиной столетия с тех пор, как Греки завоевали Египет, и эти надсмотрщики не Египтяне, а не Греки, но Александрийцы. Это означает, что они универсальные коррупционеры, циничны в своем мировоззрении и и не верят в богов вообще. Их похоть извращена, но обычна; они ложатся с мужчинами, и спят наркотическим сном от сока листьев Кхат, растущих на побережье Красного моря.

Это люди, которых Спартак наблюдает, там, в прохладный час перед рассветом, когда рабы, бредут от больших каменных бараков, берут свои цепи и идут к откосу. Это будут его хозяева; и они будут обладать над ним силой жизни и силой смерти; и поэтому он следит за мелкими различиями, привычками, манерами и указаниями. В рудниках нет хороших хозяев, но быть может, будут какие-то менее жестокие и менее садистские, чем другие. Он наблюдает, как они отделяются друг от друга, один за другим, чтобы начать поднимать рабов. До сих пор так темно, что он не может различить особенности черт лица, но его глаза практичны в таких вопросах, даже во время прогулки и подъема людей что-то можно определить.

Сейчас прохладно, а рабы обнажены. Даже набедренная повязка не скрывает их жалких, бесполезных, почерневших половых органов, они стоят, дрожат и дышат, обнимая руками свои тела. Гнев медленно приходит к Спартаку, потому что гнев не продуктивная вещь в жизни раба, но он думает: — Что угодно мы можем вынести, но когда нет даже клочка ткани, чтобы прикрыть наши чресла, мы похожи на животных. И затем продолжает размышлять, — Нет — хуже чем животные. Когда Римляне захватили землю и плантацию где мы жили, животные остались в поле, и только нас отобрали для рудников.

Теперь замолкает разрушительный звук барабана, и надсмотрщики разматывают свои кнуты, сплетенные из полос бычьей кожи, так что воздух наполняется музыкой щелканья и треска. Они щелкают кнутами в воздухе, потому что еще слишком рано терзать плоть, и группы рабов продвигаются вверх. Теперь светлее, и Спартак может ясно видеть тощих, дрожащих детей, которые будут спускаться вниз в чрево земли и дробить белый камень, чтобы найти золото. Другие Фракийцы тоже их видят, потому что они толпились вокруг Спартака, и некоторые из них шепчут:

— Отец, о отец, что это за чертовщина!

— Все будет хорошо, — говорит Спартак; ибо, когда ты называешься отцом теми, достаточно старыми, чтобы быть твоим отцом, что еще сказать? Тогда он говорит слова, которые должен сказать.

Теперь все группы пошли к откосу, и только сбившаяся с толку толпа Фракийцев остается. Осталось полдюжины надсмотрщиков, и вся группа во главе с одним из них, волоча кнуты, оставляющие следы на песке, направляется к новичкам. Один из надсмотрщиков требовательно говорит на своем глупом жаргоне:

— Кто ваш вождь, Фракийцы?

Нет ответа.

— Слишком рано для хлыста, Фракийцы.

Тогда Спартак говорит:

— Меня называют отцом.

Надсмотрщик смотрит на него сверху вниз и пытается его оценить.

— Ты слишком молод, чтобы называться отцом.

— Таков обычай в нашей стране.

— У нас здесь другие обычаи, отец. Когда ребенок грешит, отец наказывает. Ты меня слышишь?

— Я слышу тебя.

— Тогда слушайте, вы все, Фракийцы. Это плохое место, но бывает и хуже. Когда вы живы, мы спрашиваем работу и послушания. Когда вы умираете, мы мало что спрашиваем. В иных местах лучше жить, чем умирать. Но здесь вам лучше умереть, чем жить. Вы понимаете меня, Фракийцы?

Солнце сейчас восходит. Они скованы цепью и несут ее к откосу. Затем цепь снимают. Короткая прохлада утра уже прошла. Им дают инструменты, железные кирки, молоты и железные клинья. Им показывают белую полосу в черной скале у основания откоса. Возможно это начало жилы; возможно вообще ничто. Они должны сколоть черную скалу и обнажить золотосодержащий камень.

Теперь солнце высоко в небе, и страшная жара дня начинается снова. Выбирают молоты и клинья. Спартак размахивает молотом. Каждый час прибавляет молоту веса. Он вынослив, но никогда прежде в своей тяжкой жизни он не выполнял такую работу, и вскоре каждая мышца его тела напрягается и плачет от напряжения. Легко сказать, что молот весит восемнадцать фунтов; но нет слов, чтобы рассказать о мучениях человека, который машет таким молотом час за часом. И здесь, где вода столь драгоценна, Спартак начинает потеть. Пот сочится из его кожи; он бежит с его лба и заливает глаза; он всей силой своей воли желает прекратить потеть; он знает, что в этом климате потеть — значит погибнуть. Но пот не остановится, и жажда станет диким, несущим боль, страшным животным внутри него.