Ольга Адамова-Слиозберг - Путь

Меня поставили на стол. Тут уж я совсем разошлась. Учителя смеялись. Помню одного старого учителя, он снимал очки, вытирал платком глаза и стонал: «Ой, не могу, ой, не могу».

Я кончила «Ворону и Лисицу» и спросила:

— Еще читать? — прочла «Стрекозу и Муравья» и готова была продолжать, потому что все смеялись и хвалили меня, но моя экзаменаторша прекратила представление, меня сняли со стола, и она сказала:

— Передай своей маме, что ты принята в гимназию. Очень довольная, я пошла домой, но вдруг меня пронзила мысль: «Ведь они не знают, что я еврейка! А у меня тройка по письму!»

Я вернулась в гимназию, прошла в учительскую. Учителя пили чай, сидя за столами. Я вежливо сделала реверанс в одну сторону, потом в другую.

— Извините, — сказала я, — я еврейка. Мне будет конкурсный экзамен?

Все засмеялись.

— Ничего тебе не будет, ты уже принята.

Очень довольная, я опять сделала два реверанса и ушла домой.

Одно из самых страшных впечатлений, повлиявших на мою детскую душу, было «дело Бейлиса». В это время мне уже было одиннадцать лет. Папа каждый день читал вслух либеральную газету «Русское слово». Там печатались речи прокурора (Виппера), адвокатов (забыла фамилии), допросы свидетелей обвинения и защиты.

Обвинялся Бейлис в убийстве мальчика лет десяти Андрюши Ющинского с целью добычи его крови для изготовления мацы.

В общем, обвинялся весь еврейский народ в убийстве христианских младенцев в ритуальных целях. Царское правительство и черносотенные газеты горячо поддерживали это дикое обвинение. Русская интеллигенция встала на защиту Бейлиса.

Суд шел с присяжными заседателями, которых специально назначили из малограмотных крестьян в надежде, что их легко сагитировать против чуждых им евреев, распявших Христа.

Но защита так блестяще работала, что сумела доказать: мать Андрюши (Вера Чеберяк) сама была причастна к убийству сына (она была членом преступной шайки, которую Андрюша грозил выдать полиции). Присяжные заседатели поняли придуманность обвинения Бейлиса и вынесли оправдательный приговор.

Я помню до сих пор чувство бесконечной благодарности к русской интеллигенции и любви к Короленко, писавшему в защиту Бейлиса…

Я помню, как после известия об оправдании я с папой вышла на улицу, и как подходили малознакомые люди, евреи и русские, обнимали нас и поздравляли. Это было счастье.

Казалось, революция как метлой смела с души все национальные чувства. Какая разница, кто мы: евреи, русские, татары или китайцы.

Увы! Предстояло еще пережить и звание «безродных космополитов», и процесс «убийц в белых халатах», и даже расцветшую в наши дни «Память».

Первого августа 1990 года, в день моего рождения, я получила много подарков: книги, цветы, конфеты. Они лежали на столе в саду. Я рассматривала книги. Вдруг я увидела свою пятилетнюю правнучку Таню. Она бежала ко мне и размахивала листочком бумаги.

— Что это, Танечка? — спросила я.

— Это я нарисовала тебе картину. Это подарок.

— Давай.

Я взглянула на листок. Нарисована была избушка, как рисуют дети, но длинная. Под крышей — ряд окон, каждое в решетке. На двери большой замок.

— Что это, Таня? — спросила я, потрясенная.

— Как что? Это тюрьма! Ты забыла, что долго сидела в тюрьме и грустила там?

«Как это непедагогично, — подумала я, — обо всем говорим при детях, а они ведь все понимают!»

А может быть, педагогично. Ведь я в четыре года узнала, что такое погром. Может быть, это отложилось в моей душе навсегда ненавистью к погромщикам, где бы они ни орудовали, в Азербайджане или Армении, Тбилиси или Вильнюсе.

Первого августа 1991 года мне должно исполниться восемьдесят девять лет. Это будет через две недели.

Старость моя благополучна: в семье ко мне относятся хорошо, я не испытываю тяжких болей, могу еще читать, только с каждым днем растет слабость, силы уходят, как вода из треснувшей вазы. Наверное поэтому ко мне пришла уверенность, что мой восемьдесят девятый день рождения — последний, который моя семья и друзья встречают со мной.

Смерти я не боюсь, наверное очень устала жить. Боюсь я смертных мук, которых навидалась за долгую жизнь. Одна моя подруга, умирая от рака, умоляла дать ей яд, сил не было терпеть боль. Другая ослепла и долгие годы жила в полной темноте. Вот этих мук я боюсь и мечтаю о легкой смерти.

Я задумалась и вдруг увидела себя в Самаре, где я родилась и жила до восемнадцати лет.