Михаил Венюков - Путешествия по Приамурью, Китаю и Японии

Эту потерю сотрудника, хоть не совсем удовлетворительного, но все же полезного, я полагал возместить двумя новыми знакомствами, сделанными мной при посредстве секретаря русского консульства. Один из этих знакомых был немец-полиглот, знавший даже несколько по-русски и хвалившийся, что может читать «отче наш» на 34 языках, а на многих понимать книги или даже говорить. Я, конечно, обрадовался предложению такого знакомства; но секретарь сам выражал какие-то таинственные сомнения на его счет и, наконец, только как бы скрепя сердце, свел нас, предупредив меня словами: «Ну, да ведь вам с ним не детей крестить». Полиглот был библиотекарем зарождавшейся шанхайской библиотеки, и это-то особенно соблазняло меня ибо через него я получал доступ в эту библиотеку, составлявшую прежде собственность известного синолога Уайли (Wylie). Но, походив несколько времени в это книгохранилище, я стал замечать нечто странное в поведении моего немца: он очень часто приходил и уходил в ту же библиотеку-комнату, где занимался я, но, уходя, постоянно уносил под полою или в кармане книги. Я, опасаясь быть замешанным в грязную историю, перестал посещать библиотеку, успев, впрочем, почерпнуть из нее материалы для очерка восстания тайпинов.

Другой мой знакомый был россиянин, сын богатого московского купца, посланный отцом в Шанхай учиться торговому делу и даже определенный в местную таможню, где обязательно изучал китайский язык; но он оказался таким пустым хлыщом, что я, накормив его раза два обедом и пообедав столько же раз у него, прервал с ним всякие связи. Малый он был добрый, но ограничен по уму и познаниям до последней степени. Китая он вовсе не знал, по крайней мере с научной точки зрения, и все, что мне удалось сделать при его помощи, это достать печатные английские отчеты китайских таможен о внешней торговле Китая.

Я уже забыл теперь имена обоих этих сотрудников, доставленных мне консульством, да, по правде, могу и не сердиться в этом случае на мою память, так часто изменяющую мне вообще в деле собственных имен. Нашлось и без них немало знакомств, корыстных и даже бескорыстных. Первые были самые полезные. Захотел я осмотреть в подробности шанхайский арсенал, обширное учреждение, где не только выделывались ружья и пушки, но строились корабли, — и хозяин-француз подыскал мне из европейских техников арсенала господина, который за десять долларов стал моим проводником, да таким внимательным, что я к концу осмотра едва волочил ноги от усталости, а придя домой мог составить описание виденного в объеме целой тетради. Нужно было мне видеть казармы, или, точнее, барачный лагерь местных китайских войск европейского образца, — тот же хозяин познакомил меня с одним инструктором, ходившим обедать в гостиницу, — и осмотр лагеря был сделан со всей подробностью, а плата за то состояла из обеда и двух бутылок шампанского, выпитых вместе. Потом тот же инструктор, хорошо помнивший еще восстание тайпинов, рассказал мне многие эпизоды его, которые я внес в мое описание.

Когда мне вздумалось посетить иезуитский монастырь — завод Сикавей, — для меня немедленно приготовлена была колясочка с проводником-французом, который у патеров был на отличном счету… Конечно, за нее приходилось платить, и это при плохом состоянии моих финансов было нелегко, иногда даже невозможно, но по крайней мере я был избавлен от оскорбительного, покровительственного содействия, точнее вмешательства русских чиновников-соглядатаев, которые притом постоянно добивались, чтобы я смотрел на все их глазами.

Чтобы иметь возможность держаться как можно независимее от консульства, я вскоре по прибытии в Шанхай постарался уплатить мой долг в триста долларов. Для этого пришлось заложить в банке несколько процентных бумаг, составлявших мою собственность. Условия займа были тяжелы уже по одному тому, что мои бумаги были русские, хотя написанные на металлические деньги, а потому, чтобы не нести больших потерь, я взял ссуду только на месяц и теперь имею удовольствие видеть нередко свою закладную между другими бумагами, потому что и к концу октября содержание мое из Петербурга не было получено и выкупить залога мне было нечем. Эта подлость штабных чиновников приводила меня в состояние, близкое к бешенству, и чтобы не зависеть уже совсем от казенных покровителей и друзей, я продал затем и остальные собственные процентные бумаги, именно билеты выигрышных займов, которые в это время стоили в Петербурге по 150 рублей, но за которые мне купец-немец, имевший в России дела, дал только 80 рублей, которые, будучи переведены по курсам: бумажного рубля на фунты стерлингов, фунтов на ланы (taels) и ланов на доллары, составили в результате едва по 40 долларов за штуку… Могу сказать смело, что торжественное воззвание: «Твоя от твоих тебе приносяще!» было мною в этом случае буквально исполнено по отношению к русской казне. Все, что оставалось у меня от бывшего председательского жалованья {3.95} , отдано было мною сполна на выполнение моей новой службы.