Владимир Микушевич - Воскресение в Третьем Риме

Предприимчивость Кинди не знала сытости, и, не довольствуясь торговлей мясом, он вздумал ставить кожевенный завод, хотя подобный промысел мог испортить воду стремительной, прыгучей Векши да и заразить самое Москву-реку. Тут-то и пригодилась Кинде Баклуша, которую местные жители давно уже кляли, так как она заболачивала крестьянские луга, мешала ездить на телегах, сотрясала воздух богатырским кваканьем рослых лягушек и притягивала к себе ребятишек, вязнувших в топком торфе дна, а изредка даже тонувших в тинистых ямах-бучилах, образующихся после паводка в самых неожиданных местах, где в прошлом году на них и намека не было. Говорили даже не о Баклуше, а о Баклушах, настолько мудрено было разобраться в извилистых рукавах, петлях и водомоинах, неисчислимых в дождливое лето, угрожающих и в засуху засасывающей зелено-коричневой жижей. Баклушей или Баклушами прозывалась живучая, упорно отказывающаяся пересыхать старица Векши, подпитываемая полыми и подпочвенными водами. Они просачивались, размывая скудный здешний торфяник (маленькому заводу, производившему торф на топливо, хватило сырья лет на сорок), так что Баклуша оказалась протяженнее Векши в ее нижнем течении, чье русло по своей прихоти выпрямил купец Трифон Орлякин, собиравшийся устраивать на Векше гребные регаты и подумывавший, не развести ли на ее берегах леса пробкового дуба в промышленных целях. (Не в память ли об этих замыслах по весьма косвенной ассоциации Баклушу все еще называли иногда Баклага?). Купил Орлякин-старший у разорившихся наследников и запущенную барскую усадьбу екатерининских времен, обветшалый дворец с башней, господствующей на своем холме над все той же поймой, где Векша впадает в Москву-реку. На холме был разбит и когда-то роскошный английский парк с прудами и темными аллеями. Из парка можно было любоваться готическим кружевом церкви, построенной по проекту самого Баженова. Орлякин-старший рьяно принялся восстанавливать дворец и парк, но скоропостижно умер. Его наследник, слишком известный в купеческих и в артистических кругах Мефодий Орлякин поспешил обратить в деньги недавно приобретенные отцовские владения, и приобрел их, естественно, безудержно богатеющий Киндя Обруч. Дворец и парк его нимало не интересовали, а для кожевенного завода трудно было найти место лучше Баклуши. Киндя вообще имел вкус к недвижимости и покупал землю ради нее самой, не извлекая из нее иной раз никакого дохода; руки не доходили. Такая слабость за Киндей, действительно, водилась, подтверждая его имущественное могущество.

Казалось бы, домостроевский гений Кинди должен был проявиться и в многочисленной патриархальной семье, но семья-то у Кинди, как на грех, не задалась. Супруга Кинди Улита Фоминична так и не оправилась от страха, вызванного внезапной подозрительной кончиной отца ее Фомы Пыжова. С тех пор она смертельно боялась мужа, боялась не тем благочестивым страхом, каким, по слову апостола, подобает бояться жене, а страхом изнуряющим, паническим, невыносимым, так что Улита вскоре умерла, родив Кинде единственного сына по имени Гордей. Гордей нисколько не походил на Киндю. Он был выше ростом, косая сажень в плечах, добрый молодец, да и только. До поры до времени Гордей не смел перечить отцу, да и неизвестно, перечил ли он Кинде когда-нибудь, хотя на то похоже. У Кинди были свои планы касательно сына. Уже давно Киндя подумывал о том, чтобы подняться на более высокий, так сказать, на международный уровень в купеческих делах, и кое-какие выгодные сделки с иностранцами он действительно провернул, но продавалась при этом исключительно пушнина, а Киндя предпочитал богатеть на кожах и тушах, да и банки начинали его интересовать, но тут, что ни говори, сказывалась Киндина необразованность: международные биржевые операции оставались для него лесом дремучим, да и куда там лесом: в тайге Киндя чувствовал себя как дома, а на бирже его иной раз пробирала все-таки оторопь, хоть он и знал себе цену. Надо было лопотать, а главное, читать по-басурмански, между тем Киндя и в русской грамоте был не вполне силен. Вот Киндя и вздумал приспособить к новейшей, немецкой коммерции Гордея, отдав его для этого даже в гимназию (сперва в классическую, потому в реальную), где Гордей обнаружил недюжинные способности, а главное, втянулся в изучение наук, что насторожило Киндю. Во-первых, сын явно отходил от древлего благочестия, а во-вторых (не во-первых ли?) мог взять со временем верх над отцом, чего Киндя никогда не потерпел бы. Скоро нашелся и предлог, чтобы забрать Гордея из гимназии. Гордей, как и Лоллий, начал тайно подбривать пробивающуюся бороду (не ходить же в гимназию с бородой). Киндя застал его за этим богомерзким занятием, беспощадно отхлестал его своим шибайским арапником, которым гонял, бывало, скот, и категорически запретил впредь ходить в гимназию. Конечно, бритоус всегда вызывал у старообрядца глубокое омерзение. Вспоминалось доброе старое время, когда бритых запрещалось хоронить в освященной земле. Молчаливо предполагалось при этом, что бритье усов и бороды сопряжено со склонностью к содомскому греху. Вот откуда стойкое неприятие петровских реформ. Но была у Кинди и другая, задняя мысль. Киндя вообразил статного красавца Гордея во фраке, гладко выбритого, присваивающего себе отцовский капитал в антихристовы времена, когда суды и власти на стороне бритоусов, а самому Кинде останется разве что холодная клетушка под лестницей. По правде говоря, Киндя не совсем представлял себе, как бритоусы оберут его, но смутные опасения приводили Киндю в тем большую ярость. Отвадив сына от гимназии, Киндя вроде бы успокоился и даже стал посылать Гордея в дальние поездки по делам, доверяя ему значительные суммы денег. Тут и произошло непоправимое. Из одной поездки за Волгу Гордей привез девушку-сироту. Это и была Капитолина. Киндя сначала не обратил на нее внимания, дескать, приблудная девка, и все. У него у самого всякое бывало в дальних поездках. Киндя не понимал только, зачем Гордей притащил девку домой, но по-настоящему Киндя взбеленился, когда услышал, что Гордей собирается обвенчаться с безродной бесприданницей. Киндя счел ее было гулящей, задурившей голову молокососу Гордею, но потом признал, что ошибся. Говорили, будто Киндя вдруг смолк, прекратил брань и проклятья, разглядев Капитолину (он тогда уже был подслеповат), но так или иначе он даже согласился, чтобы Гордей обвенчался с ней, хотя свадьбы устраивать не стал, то ли по скупости, то ли потому, что считал неприличной свадьбу с бесприданницей.