Владимир Буртовой - Щит земли русской

— Поклон тебе, старейшина Воик, за мудрое слово о силе земли нашей! Это слово укрепило наше сердце перед каганом. Обопрись теперь о мою руку, отче Воик, идем во двор, там и отдыхать будешь.

Краем глаза видел старейшина: воевода Радко позвал с собой Ярого расспросить о том, как шел разговор с каганом и что прознали русичи в печенежском стане?

Ослабел сильно старейшина Воик, все в нем будто надорвалось сразу. Как слег за очагом, так уж и не поднялся больше, все только стонал и спрашивал у Михайлы:

— Как печенеги, не ушли?

— Все станом держатся, отче, а в ночь снова костры разложили.

— Неужто не поверил каган своему князю? Ведь князь говорил о колодцах с верой в словах! Может, готовятся к новому приступу на нас? Не устоять тогда, совсем ведь отощали.

И снова затихал старейшина Воик — вздыхал только да укрывал зябнувшие ноги толстым рядном, согретым Вистой у огня.

Но утром второго дня, когда мать Виста пригласила Вольгу и Василька со двора к скудному завтраку, в избу вбежал Антип и радостно, еще от порога, известил домочадцев:

— Дружинники со стены знак подают — печенеги уходят!

Вольга будто и не сидел за столом. Мать Виста выронила из рук ложку, опустилась на лавку, потом закрыла лицо ладонями и тихо заплакала от счастья. За очагом завозился старейшина Воик, позвал:

— Михайло, ты здесь?

Кузнец Михайло расправил плечи, весело огладил короткую бороду, проворно поднялся из-за стола.

— Здесь, отче, здесь!

— Сведи меня на стену. Хочу видеть, как находники покидают нашу землю… Последний раз в моей жизни то будет.

Отец Михайло поморщился от боли в плече и груди, но все же помог выйти старейшине из избы во двор.

Город ликовал! Люди обнимались, кувыркались в пыли придорожных канав дети ратаев и бортников, будто и не было страшного голода, будто и не опечалены все десятками свежих могильных холмов у крепостного вала, в тени высоких стен.

Навстречу ликующим белгородцам, к торгу, пыля немощными ногами и опираясь на посох, шел старейшина Воик. Старее самой старости казался он в эту минуту Вольге, но радостная улыбка высветила почти угасшие глаза старого Воика. Потом Вольга увидел вокруг дружинников, и нежданно старейшина поднялся над ликующими белгородцами и медленно поплыл к южной стене, изредка взмахивая высохшими руками для равновесия. Это дружинники соорудили из копий носилки и на вытянутых вверх руках понесли его: так прежде, после удачной сечи, дружина Руси носила князей над полем брани.

Прихлынули белгородцы к городским стенам и замолчали на виду у врага, будто опасались хмелем радости привлечь внимание печенегов. Молча смотрели, как снимался каган с обжитого места и уходил в степь. Дымились не затушенные с ночи костры, скрипели телеги, поднимая пыль, а слабый ветер гнал ее следом за конным войском. Стояли белгородцы долго, все еще не веря, что осада окончилась и что ворог уходит, уходит совсем, поверив в чудодейную силу земли Русской. Вот уже и солнце упало за холмы, и зарница погасла на западных краях высоких облаков, и первые звезды зажглись, а белгородцы все еще глядели в затихающую степь.

Весь оставшийся день простоял Вольга рядом со старейшиной Воиком и отцом Михайлой неподалеку от сторожевой башни, а когда затихли скрипы печенежских кибиток и находники скрылись в чреве потемневшей к ночи степи, старейшина сказал, смахнув с ресниц слезы радости:

— Пришел конец нашему горю, люди! Отошли печенеги, и мы живы!

Над спасенным Белгородом золотой россыпью звезд горел Млечный Путь, и Вольга, вдруг озябнув, прижался к старейшине Воику в надежде согреться у его старого тела.

В дождливую ночь этого же дня старейшине Воику стало совсем плохо. Он лежал на лавке, вытянув худые руки вдоль тела, и тяжело, с хрипом дышал. Грудь его то высоко поднималась, и тогда поднималось рядно, то опускалась так низко, что казалось, будто и вовсе тела нет у старейшины под рядном.

Отец Михайло подошел к ложу с деревянной ложкой и чашкой в руках. От чашки поднимался легкий пар, пахло душистой мятой.

— Прими, отче, отвар целебной травы, — сказал отец Михайло и левой рукой слегка приподнял тяжелую голову старейшины. Но старейшина не принял отвара.

— Не помочь мне, Михайло, уже никакими травами. Слышу я зов предков, ждут они меня. Зажился я на этом свете, на погребальный костер пора… Прах мой, сыне, предашь огню по старому закону, нет желания мне в земле истлеть, подобно павшему в болото дереву. Душа огнем пусть очистится, и стану я жить под твоим очагом вместе с далекими пращурами… Ты же помни про души предков и не скупись на требу нам, а мы будем помогать тебе в трудный час и беречь род твой от силы нечистой — за старшего теперь ты остаешься!