Валентин Костылев - Кузьма Минин

Мстиславский, тяжело дыша, откачнулся от Салтыкова:

— Михайла!.. Страшно! Ужель ты и впрямь Иуда?

— Ты чего?! Федор Иваныч?! — тихо, каким-то чужим голосом спросил он. — Ведь это я так, без обиды.

Мстиславский ударил кулаком по столу, крикнув:

— Ну-ну, верти! Верти! Заливай душу ядом!

Всё, что у него накопилось против Салтыкова, теперь всё рвалось наружу. Салтыков поднялся с места:

— Федор Иваныч, не шуми! Не то уйду!

— Прости ты меня, господи боже, грешного! — со злом стукая себя по лбу перстами, сложенными в крест, поднялся с кресла и Мстиславский. — Прости меня, батюшка, что я связался с сукиным сыном, с Мишкой Салтыковым!

— Да что ты! Милый! Спаси бог! Приди в себя, Иваныч! Помочи голову водицей.

Салтыков хотел обнять Мстиславского. Тот с негодованием оттолкнул его:

— Прочь! Креста на тебе нет, Мишка! Не сам ли ты подстрекал меня поднять черкасов?! И не ты ли свел меня с Сунбуловым? Не сам ли напугал всех нас Ляпуновым?! А в этот час равняешь меня с изменниками?! А-а??!

— Слушай! Слушай!.. Да не горячись! — протянул к нему руки Салтыков.

— Прочь, несытая душа! Прочь!.. — затопал ногами Мстиславский. — Вон!

Салтыков снисходительно покачал головою и неторопливо повернулся к двери.

— Гляди, не ошибись, боярин! — донеслось из сеней.

Выйдя на кремлевский двор, Салтыков перекрестился на все стороны и с самодовольной улыбкой, подбоченясь, огляделся кругом.

А все-таки его взяла! Семибоярье развалилось. Паны верховенствуют, и он у них первый человек. Все притихли в Кремле, — только он чувствует себя бодро и весело, только он теперь никого не боится…

А с Ляпуновым легко справиться, посеяв раздор в его лагере. «Совсем не трудно развалить дворянскую орду честолюбцев!»

Темно и пусто на кремлевском дворе. Кое-где у церквей тусклые фонари. Голосят псы. Перекликнулись часовые. Стрельнула пушка в Китай-городе. В последнее время польские лазутчики часто ловят иногородних ходоков-разведчиков. Вести о восстании по замосковным местам становятся всё настойчивее. И очень хорошо, что он, Салтыков, да Федька Андронов, да Ивашка Безобразов, и Трубецкой Юрий надоумили Мстиславского напустить на Ляпунова черкасов. Теперь не так-то легко будет Ляпунову двигаться к Москве. Тем временем падет Смоленск. Не век же ему обороняться?! Сигизмунд выписал из немецких земель осадные пушки; теперь недолго ждать; король сможет привести свое войско и в Москву. Судьба Московского государства будет решена. На плаху тогда всех врагов его, Салтыкова! Для него не тайна, что Мстиславский, Шереметев и другие именитые бояре не признают его «своим», считают его поднявшимся выше «отечества» [22] Выше своего родового происхождения. . Ссылаются на то, что ни отца его, ни деда они не знавали, даже и в окольничьих. «Подождите, — думает Салтыков, — я вам дам знать, кто я такой!» Некоторые вельможи склонили уже голову перед ним. Князь Тюфякин из Оболенских, Хворостинин из Ярославских, Масальский, Плещеев и целое полчище дьяков, разбросанных повсеместно, а дьяки, приказные люди, — это его сила! «И панов я обману… — посмеивался про себя Салтыков. — Пускай помогут мне взять власть в руки, а там я поверну всё по-своему!..» Король сделает его, Салтыкова, первым вельможею. Он не забудет своего верного советника! Тогда-то он посчитается со всеми, кто ему мешал. И возведет в чин высокий всякого, кто был его единомышленником. Сейчас они таятся, отрекаются от него, от Салтыкова. Глазами плачут — сердцем смеются. Скрываются. В разных городах, однако, воеводы только и ждут падения Смоленска. А этот город чего-нибудь да стоит. Когда пробьет час, они сразу перейдут на сторону короля. Кому-кому, а ему, Салтыкову, многое известно. Не мало польского золота разметал он по карманам замосковных воевод. Удача нахрап любит, упустишь время — не воротишь. А Мстиславский тем знаменит, что храбрый воин на поле и беспомощен в делах государственных. Может ли он понять его, Салтыкова, дружбы которого искали даже иноземные владыки [23] М.Г. Салтыков неоднократно бывал в Пруссии и и Польше с разными поручениями от московских царей. .

С такими мыслями Михаил Глебович, не торопясь, добрел до своего дома. У входа остановился, помолившись на соборы.

Мстиславский, старейший из всех бояр, глава боярского правительства, храбрейший из российских воевод, запил. Он, не отступавший в боях перед самыми страшными опасностями, вдруг почувствовал себя бессильным разорвать сети, которыми опутали его Гонсевский, Салтыков и Андронов. Но самое страшное, что повергло его в глубокую тоску, это то, что во всем он винил теперь только самого себя. Только себя!