Карин Эссекс - Фараон

Они притворялись, будто сегодняшняя победа Антония над небольшим отрядом разведчиков Октавиана — это великий военный успех. Они притворялись, будто не знают, что случится завтра, когда на них обрушатся десятки тысяч римских солдат. Они не желали слышать неотвратимую поступь римской армии, приближающейся к их городу. Они делали вид, что взятие Октавианом крепости Пелузий не было быстрым и легким делом, что гарнизон не перешел к римлянам в первые же секунды и что Клеопатра не приказала казнить начальника крепости и всю его семью за предательство. Но это тоже было не более чем театральным представлением. Не так уж много сейчас значило, кто мертв, а кто жив, — игра подходила к финалу.

Единственным, кто остался трезв на этом пиршестве, был первый министр, Гефестион. Он шептал на ухо царице: «Только живой может торговаться дальше». Судьба Антония была решена, потому что он, полководец, никогда не отдаст себя в руки той твари. Но Клеопатра еще может торговаться.

Гефестион втайне сговорился с Хармионой, которая день и ночь твердила царице о необходимости выжить. Эти двое — евнух и женщина, презирающая мужчин, — словно превратились в некую неправдоподобную чету. Как будто они вступили в своего рода целомудренный брак и Клеопатра была их единственным ребенком.

Ей казалось, что она вступила в область, где нет времени. Когда она отослала Селену, Филиппа и их нянек во дворец на острове Родос? Вчера, сегодня? Или же это время еще не настало? Когда она покрывала поцелуями их испуганные лица и говорила им, что они прекрасно проведут время на острове вместе со старыми тетушками? Когда она сказала, что очень скоро позовет их обратно? Когда она позволила няньке отцепить Филиппа от ее платья и смотрела, как по его щекам струятся слезы? Мальчик прижался к Селене, а она стояла прямая и спокойная, словно изваяние… Неужели все это уже произошло? Да, это было, все-таки было…

Антоний спровадил Антулла в безопасное укрытие, в Мусейон, — кто же станет грабить храм Знания? Мальчик сердито заявил отцу, что тот обращается с ним как с ребенком, не позволяя четырнадцатилетнему парню облачиться в доспехи и взять в руки меч и щит. Великая любовь Антония к сыну подавляла расцветающую мужскую гордость мальчика, и тот негодовал, шипя на отца, словно змея. Но Антоний обнял его и прижал к себе и так держал, пока гнев не покинул душу Антулла и он не обмяк, покорившись отцовской воле. Если им не суждено увидеться вновь, мальчик будет вечно чувствовать боль этого прощального раздора.

Ничто из того, что сможет сказать Клеопатра, не утешит скорбь. Как странно сидеть рядом с мужем, согреваться теплом его любви, внимать его низкому голосу, рассказывающему историю, которую она слышала уже десятки раз, вдыхать запах его тела и думать о тех днях, когда его не станет и ей придется объяснять смысл последних его действий тем, кто любил его. Однако разум Клеопатры находился сейчас в таком состоянии, что она не была уверена — уж не случилось ли это вчера? Не подсыпал ли кто-нибудь яда в вино? Быть может, она отравлена и ее мозг, неведомо для нее самой, уже умирает?

Она бы не удивилась, если бы этот вечер вдруг резко закончился или если бы он тянулся и тянулся бесконечно. Быть может, это ее посмертная участь — вечно сидеть на нескончаемой пирушке и притворяться, что действительность не существует.

Но вечер закончился, потому что Антоний встал и объявил, что уходит. Он застал пирующих врасплох: никогда прежде их Новый Дионис не прерывал веселую пирушку. Этот весельчак мог приказать слугам закрыть ставни, чтобы в зал не проник рассвет и чтобы праздник мог продолжаться. Это ведь он крикнул: «Почему Гелиос должен приносить день, если Дионис желает, чтобы ночь не уходила?»

Клеопатра понимала, что сегодня Антоний, как никогда ранее, чувствует себя смертным и потому поддался обычной человеческой потребности в ночном сне. Один за другим те, кто тринадцать лет пировали с ним вместе, обнимали его так, будто ожидали увидеться с ним утром. Клеопатра видела, что лишь немногие смотрят ему в глаза, зато почти все отворачиваются, пряча слезы.

Клеопатра провожала друзей до их экипажей, умоляя их уехать прочь, скрыться. Их имена известны. Их наверняка ждет кара. Они должны отбыть нынче же ночью в Грецию — она даст им корабль, — прихватить с собой кое-что из имущества и ждать известий о том, кому будет даровано прощение. «Это наш дом, — отвечали они. — И теперь во всем мире нет земель, куда не ступала бы нога римлян. Бежать некуда».