Бернард Корнуэлл - Рота Шарпа

- Облегчи свою участь, мисси, брось иголку. Давай, брось!

Терезе хотелось убить его самой, не дожидаясь Шарпа, и она переключилась на английский, чтобы вызвать более яростный, бездумный натиск. Она тщательно продумала фразу, убедилась, что та улеглась у нее в голове и выкрикнула сквозь смех:

- Твоя мать была вонючей барсучихой, которую продали жабе!

Ярость взорвалась, как пороховая бочка, и Хэйксвилл взревел:

- Мамочка!

Он ринулся на Терезу, размахивая вилами, а она выставила вперед байонет и насадила бы его на огромную стальную иглу с уверенностью епископа, увидавшего смертный грех, если бы дверь конюшни не отворилась. Дерево приняло удар вил, сержант-урод потерял равновесие и рухнул на пол, а байонет пронзил воздух.

В падении Хэйксвилл вывернулся и был на мгновение ослеплен солнцем, хлынувшим через открытую дверь, затем его накрыла гигантская тень. В бок ему ударил башмак, такого удара он никогда раньше не чувствовал: его подбросило в воздух, перевернуло – но рука его нащупала вилы, и он зарычал на противника. Чертов ирландский сержант! Поднявшись, он бросился на ирландца, но Харпер просто перехватил вилы за два зуба и дернул их в сторону и вверх. Хэйксвилл потянул было на себя, он старался изо всех сил, но Харпер был тверже скалы, и вилы больше не двигались, только зубья вдруг приобрели гибкость ивовых веток и свились в клубок.

- Какого черта! Что здесь происходит? – в дверях, распахнув их, возник Шарп.

Тереза улыбнулась ему поверх байонета:

- Сержант Обадия хотел меня поиметь, а потом порезать на мелкие кусочки.

Харпер выдернул вилы их рук Хэйксвилла и швырнул их на землю:

- Разрешите обвинить в убийстве, сэр?

- Отказано. Лучше закрой дверь, - и Шарп двинулся вперед.

Хэйксвилл смотрел, как Харпер вставляет колышек в проушины замка. Так это чертова сучка Шарпа? Похоже на то: она улыбается ему, касается его руки – и Хэйксвилл осознал, что надо было проткнуть шлюхе горло, пока был такой шанс. Боже, но как же она красива! Желание снова захлестнуло его: он поимеет ее, Бог свидетель, он ее поимеет! Потом взгляд его упал на лицо Шарпа, перекошенное яростью, и Хэйксвилл опустил руки. Значит, сейчас его будут бить? Его уже избивали раньше – но избиение означало, что обвинений в изнасиловании не будет, да и, в любом случае, она была бы единственным свидетелем, к тому же, оставшимся в целости и сохранности. Лицо его бешено дергалось, он не мог с этим ничего поделать. Вдруг он вспомнил, как девчонка злила его, вызывая яростный натиск, и решил применить ту же тактику на беснующемся Шарпе:

- Шлюхи только для офицеров, да, капитан? Я могу заплатить за ее услуги.

Харпер зарычал, Тереза двинулась вперед, но Шарп опередил обоих. Глядя только на Хэйксвилла, он сделал к нему два огромных шага и, казалось, не слышал, что сказал сержант. Кашлянув, он вдруг произнес:

- Сержант Хэйксвилл! Ты и я, хоть и не по моей вине, попали в одну роту. Ты понял? – Хэйксвилл кивнул: так значит, этот мелкий выскочка решил поиграть в офицера! Шарп спокойно продолжил: - У нас в роте три правила, сержант, слышишь?

- Да, сэр! – но Хэйксвилл думал только об этой сучке: он поимеет ее, когда придет время.

- И правила эти такие, сержант, - Шарп говорил с легкой укоризной, как капитан унтер-офицеру, хотя и не знал, капитан ли он еще. – Во-первых, ты сражаешься, чтобы победить. Я знаю, что ты можешь, сержант, я тебя видел в деле.

- Да, сэр! – выкрикнул в ответ Хэйксвилл.

- Второе: никто не напивается без моего разрешения. Понял? - Шарп подумал, что его разрешение через пару часов будет не ценнее стреляной пули, а тогда пусть Раймер заботится о лейтенанте Прайсе.

- Дасэр!

- Хорошо. И третье, сержант, - Шарп был теперь всего в двух шагах от Хэйксвилла, не обращая внимания на приглушенные проклятия Терезы. – Третье, сержант: красть не разрешается, кроме как у врага – и только если голодаешь. Понял?

- Сэр! – в душе Хэйксвилл умирал от смеха. Шарп стал мягким, как чертово масло!

- Я рад, что ты понял, сержант. Смирно!

Хэйксвилл весь обратился во внимание – а Шарп изо всех сил пнул его между ног. Хэйксвилл согнулся, а правая рука офицера ударила ему в лицо, чуть высоковато, но с достаточной силой, чтобы отбросить назад.

- Смирно! Я скажу тебе, когда можно двигаться, ублюдок!

Привычка повиноваться, как и думал Шарп, заставила сержанта выпрямиться: выживание Хэйксвилла в армии зависело от абсолютного подчинения приказам – можно делать все, что угодно, но неповиновение приказам влекло за собой риск потерять лычки, привилегии и возможность издеваться над другими. Хэйксвиллу было очень больно, но он стоял по стойке смирно. Похоже, думал он, Шарп стал не так уж и мягок, как казалось, но никто еще не брал верх над Обадией Хэйксвиллом – и уж, во всяком случае, не прожил после этого долго. Шарп снова стоял перед ним: