Фридрих Клингер - Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад

— Зачем ты наступила мне на мозоль? Разве я не сдерживал до сих пор свой проклятый язык?

— Зачем ты ругался? — ответила Елена. — Тебе все безразлично, лишь бы только нечистый тебя не трогал, а моя честь пусть страдает.

Я не мог удержаться от смеха.

— Кто здесь смеется? — спросил Троссель, стуча зубами.

— Дьявол! — закричала брюнетка.

Благородная чета убежала и забралась в постель, но едва лишь Троссель, несколько оправившись от страха, начал храпеть, как его разбудил чей-то громкий голос:

— Вон из постели, сквернослов! Придется мне сделать тебя сегодня рогоносцем. Но ты не бойся, мои родители были такие же христиане, как и твои, и никакого зла я тебе не причиню. Все делается для блага твоей души, но если ты только шевельнешься, то дьявол тотчас же явится за тобой.

Троссель вскочил с постели, забился в угол и, надвинув ночной колпак на лицо, стал всем телом дрожать от страха. Несколько часов спустя тот же голос произнес:

— Можешь снова ложиться, но помни, что после каждого произнесенного тобою проклятия мне придется занимать твое место, а тебе — сносить это безропотно.

Обладатель голоса выскочил в окно. Ленхен пуще прежнего разыгрывала отчаяние, а ее домашний тиран, который раньше так ревниво относился к своим супружеским правам и не терпел ни малейшего противоречия, теперь должен был умолять ее, чтобы она простила его хоть на этот раз.

Сквернослову расставляли все новые ловушки. Ему долго удавалось их обходить, но брюнетка, найдя однажды способ развязать ему язык, продолжала играть на той же струне до тех пор, пока струна эта не лопнула. Одна затея удалась ей сверх всякого ожидания. Бедняга весь день работал над новой главой своего сочинения, в которой он доказывал, что его волхвы вышли из дому не пешком, а ехали верхом на верблюдах и что ночью крылатый гений сверху освещал им путь фонарем. Елена, заметившая, с каким усердием он в этот день трудился и как был доволен результатом своей работы, воспользовалась его недолгим отсутствием, разорвала исписанные листы, смяла их и на комки бумаги стала наматывать нитки, а в один из листов завернула медный грош, подожгла бумагу и выбросила ее из окна нищему музыканту. Вернувшись в комнату, Троссель хотел прочитать ей плоды своего дневного труда и, не найдя рукописи, испуганно спросил жену, где его листки. Елена притворилась непонимающей; ему пришлось трижды объяснить ей, о чем идет речь, после чего она презрительно сказала:

— Вот твоя мазня! Я думала, это одно из твоих обычных писаний, какие ты ежедневно изготовляешь сотнями и потом сам рвешь.

Скрежеща зубами от бешенства, Троссель размотал нитки, ворча бросил их ей на колени, сложил клочки и громовым голосом заорал:

— А где остальное?

— Я выбросила за окно.

— За окно?!

Посыпались такие проклятия, что задрожали стекла и зазвенела на столе посуда. Елена заткнула уши и разыграла привычную комедию. Ночью гость опять явился, и Тросселю снова пришлось покинуть свое супружеское ложе. Слезая, он бормотал сквозь зубы:

— Хотел бы я, чтобы все три волхва сломали себе шею. Уже второй раз они делают меня рогоносцем.

— Сделают и в третий, и в четвертый, и в пятый раз, бесстыдный грешник! Проклинать святых — это смертный грех! — крикнул голос из-под полога кровати.

Гость сдержал свое слово. Посещения его становились все чаще, и сегодня утром Троссель наконец сказал жене:

— Я этого больше не вынесу! Все мои старания напрасны. Я могу задохнуться и лопнуть, потому что я не в силах жить без проклятий. После обеда пошлю за патером Орбелиусом и попрошу его завтра утром прийти ко мне. Я все ему расскажу. Может быть, он сумеет нам обоим помочь.

Елена одобрила его решение, но сейчас же ускользнула к себе в комнату, чтобы написать любовнику о том, что произошло, и попросить его прислать вечером черта, который пригрозил бы Тросселю смертью, если тот осмелится кому-либо рассказать о своих домашних делах.

Вполне удовлетворенный всем, что видел, я накинул на плечи красный плащик, нарядился в меховую телогрейку из шершавой шкуры домового, надел на шею воротник, сотканный из красных, синих, желтых и зеленых огней, приладил себе петушиные ноги с большими шпорами, закрыл лицо отвратительной маской жабы, нахлобучил на голый влажный череп шляпу с перьями и пошел вслед за Еленой. Вместо хвоста тело мое обвивала огромная змея, голова которой торчала из широко раскрытой пасти жабьей маски. В таком наряде я стал за стулом писавшей и, высовывая змеиный язык, шепнул ей нежно и ласково: «Не утруждайте себя, сударыня! Если вам нужен черт, — он здесь, к вашим услугам. Распоряжайтесь мною, прошу вас!»