Александр Константинович Белов: Аркона

Брагода уже не сомневался в надобности своего прыжка вниз.

Нет, Брагода не знал, что его ждет. Живое существо, закаленное волей, терпит боль. Страдальчески или со слепым, непробиваемым равнодушием. Берсерка с детства приучают не испытывать боли. Колдун после долгого заговора усыпляет боль в молодом воине, нашпиговывая его тело при этом костяными иглами. Есть боль, сгибающая несгибаемых, но и ей можно противостоять. На острие облома жизни она тянет тонкую струну вашего страдания. Но вы остаетесь жить наперекор этому предвестнику подступающего небытия. Вы живете и знаете это, даже если боль выворачивает наизнанку ваши мозги. Но боль, в которую попал Брагода, должна была его убить. Должна была, но не убила. Ни одно живое существо, кроме особ Верховного порядка, не пересекало еще Жерла времен, оставаясь при этом в полном здравии. Только смерть — самый верный проводник жизни — вводит туда людей легко и беспрепятственно. Это жерло выравнивает время Неба и время Земли, текущее в разные стороны.

Брагода очнулся, найдя себя в забвении. Он осознавал себя и осознавал, что мир вокруг него изменился. Внизу, куда ни брось взгляд, клокотало и дыбилось холодное море. Тихо постанывал ветер, кусая волны. К увиденному им не хватало разве что трагедии. Но она не заставила себя долго ждать. Там внизу дрожал одинокий, затираемый волнами струг. Любая из волн могла его опрокинуть. Беспомощность лодки перед неуемной стихией невольно обратила мысли Брагоды к собственному положению. Он был таким же одиноким в чужом мире. Мире, стертом из его памяти и малопригодном для сына Неба. Законы сознания и бытия здесь, должно быть, отрицали уже самое существование Брагоды. Да, он был один. Даже малой помощи пояснением и добрым советом ждать было не от кого. Жизнь началась сначала. Лучшим спутником Брагоды сейчас мог бы оказаться какой-нибудь ребенок, за каждым шагом которого следовала бы незримая тень небесного воина. Каково же было удивление Брагоды, когда прямо под собой, в струге, он увидел изможденного и полуживого малыша.

Теперь уже он не стал бы с благопотребной тоской взирать на долгую гибель в волнах этой маленькой лодки. Но что мог сделать Брагода, если дощатая плоть, к которой он прикасался, не чувствовала никакого прикосновения? Брагода носился над морем, пытаясь обуять ветер, подпирал налетавшую на струг волну — все было напрасно. Он беспомощно опустился на корму лодки и склонил голову. Что-то в этом беспомощном ребенке показалось Брагоде знакомым. Тревожное таинство, им или не им прожитого, залегло у чувствительной сердцевины его существа. Однако, Брагода все-таки отнес это чувство на счет неосознанной тяги человека переносить на себя чужие впечатления и поступки. Так или иначе, неожиданно возникшая надежда таяла на глазах. Струг зачерпнул бортом, осел. Ребенок приподнялся на руках. Брагода не видел его лица, но предположил, что в детских глазах надежда должна угасать горетерпимее, чем у взрослого. И туг из-под самой воды показался зоряный парус. Форштевень оскалился зубастой головой дракона, взлетел над подсевшим стругом.

Ребенка передавали на руках. Посиневшие его ножонки беспомощно болтались в воздухе. На жесткой парусине, укатанной на палубных мостках, малыш оказался не один. Молодой воин с глубоким порезом шеи полулежал на запасном парусе.

— Ишь, какой заморыш! И как только в этом теле держится жизнь?

Он зачем-то протянул к ребенку руку. Малыш с неожиданной проворностью впился в ладонь зубами. Воин инстинктивно отринул под дружное многоголосие гребцов.

— Вот тебе и заморыш! Как тебя зовут, волчонок?

Малыш сжался в комок, Детские губы дрогнули…

— Брагода.

Сотник руян бросил ребенку сухой палевый теплушник. Взгляд малыша набежал на глаза руянина.

— Смотри-ка, Оркс, он тебя признал. Возьми его себе, будет кому поквитаться с тобой за твой норов!

Гребцы засмеялись.

Брагода, все это время висевший на пеньковом шкоте и не сводивший с малыша глаз, оцепенел.

Прошедшая зима, а потом и мало-помалу подходящее лето утвердили в Брагоде намерение соединить свою судьбу с судьбой найденыша. Нет, собственно говоря, Брагода не сомневался в их изначальной соединенности. Трудно понять, как одно живое существо может разделиться на две взаимонесвязанные жизни. Брагода разумел это своим переходом во времени. Словно эхо, возвращающее давно отзвучавший голос. Он был никем в этом мире. И потому Брагода-дух потерялся в себе самом. Сомкнулся с бестелесной изнанкой ребенка, никак на него не повлияв.