Иен Келли - Казанова

В течение всего двадцатого века репутация Казановы как фантазера на темы эротики, псевдохудожника и лицемера довлела над драматическим и кинематографическим воплощением образа этого человека, и отклик на произведения, основанные непосредственно на его мемуарах, нередко был критическим. Особенно постаралась английская пресса после издания, наконец, в 1960-х годах полной «Истории моей жизни». «Результат впечатляет, даже если тема является тривиальной», — посмеивались в «Таймс лайтерари сапплмент». «Моя ненависть к Казанове, — писал Гарольд Николсон в «Обсервер», — не уменьшилась из-за этой дотошной агиографии». В других частях света к Казанове относятся значительно лучше — как к историку, писателю и мыслителю. Но, несмотря на целый ряд международных академических работ, вышедших после окончания Второй мировой войны, где делались попытки пересмотреть жизнь и творчество венецианца, в англоязычном мире по-прежнему за ним упорно сохраняется репутация лживого плейбоя.

Одна из причин, почему люди настроены против него — и достаточно справедливо — его столь аморальная и беспечная жизнь. Те, кто писал о своих деяниях в мемуарах или дневниках, испытывали удовольствия трижды — один раз в реальной жизни, второй раз — в ходе написания, а третий — когда позднее читали написанное; и в этом смысле Казанове повезло. Он провел, в целом, очень счастливую жизнь, полную приключений и смеха, авантюр и постоянно меняющихся декораций восемнадцатого века. Его Особенно презирают те, кто верит, что история представляет собой хроники бедствий и несчастий либо деяний великих или хороших людей. В этом отношении Казанова мало информативен. Кроме того, в намерения Казановы вряд ли входила задача установления истины для потомков, что считают еще одним достойным поводом для написания мемуаров. Тем не менее наши современники начинают уделять надлежащее внимание произведениям итальянца, а его в любом случае великая работа «История моей жизни» постепенно находит достойное понимание. Это происходит в контексте более широкого пересмотра рассказов о той эпохе — жизни путешествовавших по Европе в то время людей, размышлений «просветителей» о либертенизме. Восемнадцатый век, с его эмблемой — Амуром и Казановой в качестве главного социального комментатора, открыто делал любовь и секс модными, что положило начало утверждению сексуальности в европейском сознании — одному из наиболее заметных аспектов современного западного мышления. Жизнь и любовь Казановы, представленные в интимных (хотя редко явных) деталях, теперь могут занять свое достойное место среди ключевых документов эпохи и обоснования современной идеи о том, как описывать любовную жизнь, как очертить всю жизнь человека и, в конечном счете, почему ее стоит записывать. Уникальная способность Казановы жить и практиковать провозглашенные новые сексуальные свободы — открытие им секса для современного мира — передается из поколения в поколение, через эмансипацию, политическую и феминистскую, в девятнадцатом веке и сексуальную революцию в веке двадцатом. Это — иная часть его литературной жизни после смерти, за которую его когда-то высмеивали, но теперь она представляется пророческой. В своем «новом завете» современному миру Джакомо Казанова стал мессией и ведущим актером, любовником, богом секса и главным героем и одновременно оказался главным неудачником, комиком, мошенником, лгуном и жертвой обмана. Психологические травмы, по-видимому, вынуждали его во взаимодействии с любым человеком — и особенно на сексуальной почве — искать представления-игры, а потом воссоздавать через нее Вселенную чувственности и придавать ей новый драматизм в воспоминаниях. Это смелая, трогательная и, в своем роде, вдохновляющая позиция. Современность Казановы заключается в его способности смеяться над собой и проводить некоторые различия между тем, кем он был, и тем, кем он казался. Биограф или автобиограф не могут ставить себе более высокие цели.

Жизнь Казановы и его записи о ней также завещают нам радоваться бытию; и завещание это написано с присущим всем венецианцам предчувствием гибели от неуклонного подъема уровня моря и сожалений во времена Французской революции о том веке, что ей предшествовал. Джакомо пишет как старый человек — ворча вместе с принцем де Линем, что весь мир «скатился к чертям»; и его работа и жизнь были омрачены тяжелой тенью нависшей катастрофы и сломаны подводными камнями наслаждений, оборачивавшихся опасностями. Это было частью того, что делает его эпоху столь драматической — чувство неминуемого краха, — и являлось одной из причин, возможно, почему Казанова в столь бешеном темпе прожигал свою жизнь. Его мемуары выглядят в наши дни тревожно современными. Танец Венеции со смертью был и остается гипнотическим, город буффонады и комедии знал, что смех и счастье могут разрушать все барьеры, создавать из ничего и делать игру любви и жизни элементом театрального спектакля, но этот город ни тогда, ни теперь не радовался виду умирающего на собственном карнавале старого мира. И хотя жизнь Казановы и его «История» ведут нас к пониманию счастливых моментов человеческой природы и к глубокому осознанию той эпохи, мы также заново слышим голос человека из прошлого, который красноречиво говорит с нашим настоящим. Его стиль — стиль человека, севшего на мель и смеющегося перед лицом надвигающегося прилива. Возможно, все мы сейчас напоминаем венецианцев.