Иен Келли - Казанова

На склоне лет его графомания настораживала не только неграмотную прислугу Дукса, но и друзей. После смерти Джакомо в 1798 году осталось 1703 письма, пятьдесят проектов диалогов, 150 памяток, шестьдесят семь печатных изданий, 390 стихов, а также почти пять сотен страниц не классифицированных текстов; более чем три тысячи рукописных страниц различных незавершенных работ плюс почти четыре тысячи страниц мемуаров, существовавших в различных рукописных версиях. От его энергии захватывало дух. Но его амбиции, как часто бывает в жизни, мешали его таланту. «Икосамерон» и остальные труды провалились, и он в своей гордости и тщеславии остался еще более нелепым. Он, похоже, не стремился найти издателя для мемуаров, хотя никогда не отказывался от надежды обрести литературную славу. Его последняя работа, «К Леонарду Снетлаге», содержащая более личные воспоминания (о Сэмюеле Джонсоне и Фридрихе Великом, например), намекала на еще готовящийся и потому неопубликованный шедевр. Книгу «К Леонарду Снетлаге» издали незадолго до смерти Джакомо.

С годами отчаяние Казановы в Дуксе росло, и несколько раз он угрожал уехать из замка. Он уезжал в Теплице при первом же удобном случае и жил во второй резиденции Вальдштейна тогда, когда не мог находиться в Дуксе. Однажды его избили на улице вблизи рынка, в другой раз на его маленькую собачку натравили полуприрученного волка. Это был скверный город в отсутствие графа и его окружения, и Казанова не слишком ладил с его жителями.

Но каждый раз, когда приезжал Вальдштейн, Джакомо был вынужден показываться в замке, где его самого и перепады его настроения принимали терпеливо и с хорошей долей юмора, «успокаивая его тщеславие словами о том, какая честь иметь такого известного неординарного человека в качестве гостя дома».

В конце ноября 1797 года Казанова выразил желание в последний раз съездить в Венецию, «чтобы сказать “прощай” моей несчастной стране», хотя не ясно — готовился ли он к собственной смерти или к гибели республики. Он попросил у Вальдштейна разрешения покинуть библиотеку ради поездки длительностью в несколько месяцев. Вальдштейн написал, что одобряет решение «от всего сердца», ибо хорошо знал, если не сам Казанова, то его путешествия были близки к финалу.

22 февраля 1798 года молодая приятельница итальянца, Сесиль де Роггендорф, прислала из Вены рецепт припарок от его «болезненной слабости» — воспаления мочевого пузыря, хотя Казанова, вероятно, страдал от воспаления простаты, которое в конечном итоге переросло в сепсис. Сесиль написала, что «чрезвычайно беспокоится». Он никогда не намекал на это непосредственно, но мог, пожалуй, страдать от сифилиса, которым болел, по крайней мере, с 1763 года и вероятно еще и ранее, что неизбежно повлияло на его организм. Его жалобы на боли от артрита и холод в Дуксе, его раздражительность и депрессии могли быть симптомами болезни. То же самое касается, возможно, его безумной энергии и склок с внешним миром. Хотя, может быть, все это были приметы старости.

Казанова пережил свой семьдесят третий день рождения и всю весну 1798 года, медленно увядая и надеясь на исцеление супом, в рецепт которого всегда верил, — приготовленным из крабов, которых невозможно было найти в чешских горах, либо из свежих небольших раков, сезон ловли которых как раз настал к моменту его смерти.

Смерть старого библиотекаря настала неожиданно. Казанова пребывал в обычном своем состоянии: был сварливым, желчным и требовательным. Его маленькая Финетта — левретка, подаренная ему принцессой Лобковиц, и последняя из трех его собачек, которую он обожал, была при нем. Он сидел в своем кресле — оно до сих пор остается в замке, большое, украшенное крыльями и похожее на трон, как было когда-то модно — и умер в нем ярким солнечным днем. «Я жил, как философ, а умираю, как христианин», — де Линь приводил эту фразу как последние слова Казановы, но мне кажется более вероятным, что это было нечто вроде регулярной мантры, которую де Линь слышал из уст Казановы за их обедами в Теплице. Для них «философ» одновременно означал также свободного мыслителя, просвещенного либертена, человека мира; a livres pbilosophiques служило им эвфемизмом эротики. Таков был их юмор. Казанова ушел, не крича о своем презрении к морали, как Дон Жуан, он ушел, когда занавес за ним упал, с кривой улыбкой и шуткой. В сером городке Дукc, где над ним смеялись и пинали на улице, он уже познал судьбу il dissoluto punito — наказанного развратника. Всегда самостоятельно ставя себе верные диагнозы, Казанова хотел найти терапевтическое средство от своего последнего долгого изгнания и, к счастью, нашел его — в писательстве.