Дмитрий Балашов - Марфа-посадница

Тринадцатого августа тяжко ополнившееся войско тронулось в обратный путь. Первого сентября Москва торжественно встречала победителей. Звонили все колокола московских церквей. Сын и Андрей-меньшой встречали Ивана еще за день пути от столицы. На семи верстах от города выстроились вдоль дороги радостные толпы москвичей, и митрополит Филипп, с клиром, в облачении и с крестом в руке встретил великого князя на сходе с большого каменного моста, на площади, и благословил всенародно. Дома мать с новым уважением оглядывала сына-победителя, заметно возмужавшего и прибавившего уверенности за неполных три месяца похода. А второго сентября пошли из новгородской осады жители разоренной Русы, чтобы строиться, опять начинать варить соль и жить дальше.

Все долгие недели осадного сидения и переговоров - с середины июля и почти до сентября - Новгород голодал, терпя и пережидая. Скудные запасы пшеничного хлеба из боярских закромов «и того пооскуду», как писал летописец, не могли удовлетворить более чем двухсоттысячное (вместе со сбежавшимися жителями пригородов) население великого города. Начинался ропот. Голодные слонялись по улицам, громко требуя к ответу великих бояр и житьих - виновников военного поражения. Кто еще имел запасы, предпочитал не высовываться из домов. За стенами города шла ленивая перестрелка разъезжих охочих дружин. Изредка бухали новгородские пушки, отгоняя зарвавшихся московских конных ратников. Томительное стоянье продолжалось. И сверху солнце, ласково-беспощадное, жгло кровли теремов и храмов, накаляло мостовые и городские стены так, что, казалось, в дрожащем стеклянном воздухе курились пересохшие бревна городень. Просушенный до звона камень башен-костров выбелился так, что делалось больно глазам. Лишенный посадов, сожженных горожанами, и от того как бы сузившийся и выросший ввысь, ставший изобильнее камнем соборов и строгою башенною красотою, город стоял все еще неодоленный, все еще гордый и неприступный.

Купец Наум Трифонов уже два раза приходил к Ивану мириться, и его, как пса, отгоняли от порога.

- Глаза бы мои не видели! - говорила Анна сурово.

Наум каждый раз подолгу стоял за воротами.

В этот раз Анна, воротясь с улицы, снова сердито, грозя расколотить, швыряла горшки.

- Ты цего? - спросил Иван.

- Опеть пришел! - ответила Анна, не оборачиваясь, и вдруг добавила погодя: - Может, примешь?

- Не приму я его.

- Грамоту принес, - сообщила она, несколько смущенно. - Долговую. Говорит, отдать хоцет.

- Откупитьце! - бледно усмехнулся Иван.

Дверь заскрипела.

- Прости, Христа ради! - вползая на коленях в горницу, заскулил Наум. - Вот! - Стоя на коленях, он двумя руками протянул грамоту, моргая по-собачьи глазами. - Прими! Отдаю долгот! Ради Христа! - Руки у него тряслись.

- Купить меня хоцешь по частям? - стараясь яснее выговаривать безгубым ртом, отвечал Иван с лавки. - Почем еще? Руки, ноги отрезать можно, все жив буду! Может, так и разбогатею церез тебя… Не нать мне твоей грамоты, ни бирывал чужого вовек!

Анна долго молчала потом, сопела, всплакнула даже, сказала наконец:

- Ну и хорошо, что не взял, нецего ему… Проживем!

Рушане прижились, Феня напеременки с Анной мыла, стирала, обихаживала корову. За травой выбирались за городские стены, приносили на себе, в саках, каждый раз при этом рискуя головой. Добро, москвичи стояли не близко от города. Светлоголовые ребятишки играли с Ониськой. Старик сполнял мужеву работу за лежавшего пластом Ивана, за едой строго останавливал своих ребят, когда детская, не знающая удержу рука тянулась ко второму куску. Голодали дружно, все вместе. Несколько раз мокрый по пояс, пройдя с броднем о Волхово, дед приносил мелкой рыбы, тогда варили уху. Мужа Анна поила отваром, вливая ему в рот. Сам еще не умел толком есть, все текло из безгубого рта на бороду и рубаху.

Раны на лице подживали, затягивались коркой, корка то и дело лопалась, текла сукровица. Анна, меняя тряпки, начинала привыкать к душному запаху - то ли уж понемногу проходить начинало. Мужик был не краса, а нынче казался прежний-то - из писаных писанный!

Маленькая Ониська со страхом сторонилась отца. Иван однажды - вставал уже - хотел приласкать Ониську, но та забилась в угол, отпихнув его ручонками, в глазах стоял ужас. Иван долго потом плакал молча, лежа на лавке. Анна ходила по дому сама не своя. Первый раз в жизни побила дочь. Ночью подлегла к Ивану, коснулась пальцем лица - мокро от слез. У самой щекотно стало в горле. Иван пробормотал, стыдясь: