Франц Энгел - Мера Любви

Буонтавиани был не в состоянии безропотно проглотить оскорбление в адрес своей семьи, он вспылил, наговорил дому Томазо дерзостей и ушел от него взбешенный. Ему оставалось обратиться за содействием к Джованни, и тут-то уж никаких препятствий он не предвидел, ведь племянник был больше него, доброхота, заинтересован в том, чтобы снять с себя постыдные обвинения.

— Ты станешь все отрицать, — не спрашивая, но утверждая заявил дядя, не заметив, как перешел с латыни на светское ломбардское наречие.

— Я скажу правду, — ответил Джованни.

— Правду? — воскликнул уставший Буонтавиани. — Меня не интересует, какие глупости наговорил ты по дури этому упертому старикану. Нашел с кем связываться. У тебя нет выбора, дорогой мой, ты должен все отрицать. Ты же сам сказал у Папы, что твой дед солгал.

— Его слова были лживы, — согласился Джованни.

— Так что ж еще? — всплеснул руками дядюшка.

— Я люблю мужчину, это правда, — сказал Джованни.

— Да хоть осла жены соседа! Кому какое дело? Обязательно что ли кричать об этом на весь мир? Я думал, ты умнее.

Никакие доводы не могли убедить Джованни, дядюшка Буонтавиани вторично потерпел фиаско.

— Вот какого, извини меня, черта, ты упираешься? Тяжелый ты человек, прямо как твой дед, настоящий Солерио! — расстроился он.

Буонтавиани не отступился от Джованни, вновь и вновь возвращаясь к своим уговорам, время поджимало, Папе Клименту стало хуже, со дня на день ожидали его кончины, а значит предстояли выборы нового верховного понтифика и вместе с ними перестановки в Курии. Если бы не скандал с племянником, Роландо Буонтавиани надеялся, что ему за верную службу Святому Престолу пожалуют должность кардинала-дьякона при церкви святых Косьмы и Дамиана, а там, через пару-тройку лет, возможно даже раньше, мечталось ему сделаться кардиналом-священником. Процесс над Джованни и последующее его осуждение похоронило бы навсегда чаяния честолюбивого Буонтавиани, мало того, бросило бы тень на весь их обширный и влиятельный как в Ломбардии, так и в Риме клан. Если его строптивый племянник не желает обелить себя, тем хуже для него, тогда нужно было заставить его молчать. Тяжко вздыхая, дядюшка Буонтавиани достал маленькую склянку с соком белладонны.

— Он сам виноват, прямо заставляет меня брать грех на душу, — сокрушенно пробормотал он, глядя на жидкость в пузырьке.

В городе Льва Джованни никто не знал, значит, никто его и не хватится, а нет обвиняемого, нет и самого обвинения. В тот день дядюшка попробовал убедить Джованни в последний раз.

— Ты что, хочешь войны с ними? Ты ее получишь, — предостерегал дядя.

Именно, Джованни готовился к войне, он уже все решил для себя, его обвиняют в том, что он собирался отстаивать всю свою жизнь, хорошо, пусть ему не оставили времени на подготовку, придется выйти на битву против произвола без промедления, в самом ближайшем будущем, так судил Господь, коему одному известно лучшее время и место.

— Ладно, — примирительно сказал Буонтавиани. — Как хочешь. Знай, я с тобой, что бы ни случилось. Мы же одна семья. — Дядя привлек Джованни к себе, обнял его и похлопал по спине. — Ты что-то совсем бледный, — покачал он головой, отстранив от себя племянника и рассматривая его так внимательно, словно ждал какого-то знака, способного отменить вынесенный ему приговор. — Не изводись. А то эдак и заболеть недолго. Слушай, а давай выпьем.

— Помилуй, дядюшка, на страстной неделе! — хотел было отказаться Джованни.

— Брось, для здоровья. Сделаю-ка я тебе подогретого вина с бодрящими травками, — через силу улыбаясь, предложил Буонтавиани.

Чтобы не расстраивать лишний раз проявлявшего к нему необыкновенное великодушие дядю, Джованни согласился. Буонтавиани развел ему в бокале весь пузырек сока белладонны, огромную дозу для хрупкого малорослого Джованни. Тот даже не взглянул на манипуляции дяди с вином, доверчиво принял из его рук смертельную отраву.

— За человечность, — поднял Джованни свой бокал. Дядюшка Буонтавиани с трудом подавил в себе желание отобрать вино у злосчастного племянника. Джованни выпил. Хотел что-то сказать, но не смог, у него пропал голос, он схватился за горло, беспомощно протянул руку вперед, пытаясь ухватиться за что-нибудь, его зрачки стали такими огромными, что глаза сделались черными, Джованни перестал видеть, пошатнулся, потерял равновесие и свалился без сознания. Буонтавиани бросился к нему, стараясь удержать его корчащееся в судорогах тело, чтобы никто, не дай Бог, не услышал шума. Дядюшка взмок, прижимая умирающего к ковру, Джованни мучился в агонии с начала девятого часа до вечерни. Когда он затих, вытянувшись на полу, зазвонили, призывая верных на службу. Дядюшка Буонтавиани заплакал от горя и облегчения.